Севастополь (сборник)

Упершись локтями в колени, Смоленский долго рассматривал свои тесно сплетенные пальцы.

— Наверно, ты прав, — проговорил он. — Понимаешь, хочется крепче драться, скорее победить. — Он не сказал «отомстить», но комиссар и так его понял. Мне вот кажется иногда: не все еще чувствуют, что такое фашизм. Ты меня осаживай, Илья Ильич, — чут виновато улыбнулся Смоленский. — А то я иной раз готов, кажется, «Буревестник» на дыбы вздернуть, только бы уничтожить скорее эту нечисть…

— Не беспокойся, осажу, — улыбнулся и Павлюков.

— Что у тебя в кармане? — вспомнил наконец Георгий Степанович. Павлюков, видно, забыл, с чем шел к командиру. И когда вспомнил, на лице его появилась хитроватая усмешка.

— А вот погляди-ка, какие у нас мастера есть! — торжествующе сказал он, встал, подошел к столу и, опорожнив один карман, выстроил перед Смоленским целую эскадру маленьких, отлично вырезанных из листовой меди корабликов.

— Вот ты на этих игрушках и поясни молодым офицерам, где должен быть эсминец при совместном плавании, как вступать в строй, как маневрировать, уклоняться от самолетов. По-моему, пригодится в офицерской учебе, а?

— Молодец комиссар! — от души вырвалось у Смоленского.

— Идея не моя — чапаевская, — напомнил Павлюков. — Помнишь, как он на картошке поучал, где должен быть командир во время боя? Но это еще не все. Павлюков достал из второго кармана силуэты другой расцветки и других контуров. — Вот тебе итальянский и немецкий флот. Это на случай, если турки пропустят их корабли в Черное море.

Когда Павлюков ушел, Смоленский так и остался сидеть за столом в раздумье, как шахматист над шахматной доской. Только видел Георгий Степанович перед собой не клетчатую доску и не настольное стекло, а нанесенные на карту голубые квадраты моря.

* * *

Выйдя от Смоленского, Грачев, опустив руки, пошел на батарею, проклиная себя за ту нерешительность, даже робость, которая вдруг овладела им в беседе с командиром.

— Ведь вот же где он проходит, двадцать третий шпангоут! — топнув ногой о палубу, вслух проговорил Грачев. — Здесь расположены…

Ну, конечно, он знал все, что здесь расположено.

При объявлении тревоги или по утрам, если выдавалась относительно спокойная ночь, первым на батарее Грачев встречал мичмана Соколова — секретаря партийной организации. Здесь Соколов был подчиненным Грачева. Доложив о состоянии каждого орудия, о людях, он молодцевато козырял и делал шаг в сторону, как бы уступая свое место законному хозяину батареи — ее командиру.

С первой встречи у Грачева создалось самое хорошее впечатление о мичмане. Он держался скромно, строго соблюдая уставную субординацию, но с достоинством.

Соколов прекрасно понимал, что перед ним молодой командир, всячески старался облегчить работу Грачева, помочь ему и делал это с большим тактом. Заходил ли разговор об очередном занятии с матросами или нужно было произвести замену частей у орудий, мичман, как бы советуясь, незаметно излагал Грачеву свой план, причем настолько просто и ясно, что даже на первых порах Грачев мог принять правильное решение.

— Ну что ж, — говорил в таких случаях лейтенант, — после отбоя тревоги задержите людей на постах. Командир корабля требует проводить тренировки и днем и ночью.

— Есть! — с готовностью повторял Соколов и шел к зенитчикам.

"Командир батареи приказал сделать так-то и так…" — говорил он матросам.

Вернувшись от Смоленского на батарею, Грачев чувствовал себя очень неважно.

— Ну как идут занятия? — спросил он Соколова, стараясь делать вид. что ничего не случилось.

— Учу вести огонь при сокращенном составе людей, — ответил мичман.

— Надо на подносчиков снарядов обратить внимание, товарищ Соколов, — не совсем уверенно сказал Грачев. — Мне кажется, на прошлой стрельбе и они нас задерживали. Особенно у второго орудия. Командир остался недоволен стрельбой, — произнес он, прямо глядя на мичмана.

— Хорошо бы, товарищ лейтенант, собрать комендоров и разобрать с ними поподробнее прошлую стрельбу, — предложил Соколов. — Если разрешите, я бы вам посоветовал рассказать матросам о московских зенитчиках. Понимаете? Двойной смысл будет.

Беседу назначили на следующий день. Грачев тщательно подготовился.

Матросы на батарее обычно группировались по боевым постам, даже в свободные от боя и учений часы, когда и надобности в этом не было. Сказывалась многомесячная привычка. Прислонившись к тумбе орудия, сидели отец и сын Куровы. Оба строгие и на слова скупые. С пушкой они почти не расставались и ухаживали за ней, как колхозный конюх за любимой лошадью. Рядом со старшим Куровым присел Остапенко, их сосед по орудию, за ним сидели писарь Труш, матросы Луговских в Музыченко.

Грачев постарался как можно подробнее рассказать о защищавших московское небо зенитчиках, первоклассную работу которых ему посчастливилось наблюдать, когда он проезжал через Москву.

Беседу прервал сигнал боевой тревоги. «Буревестнику» было приказано уничтожить железнодорожные составы с горючим на станции Бахчисарай. Перед стрельбой к Грачеву на командный пункт зашел Павлюков.

— Слышал ваш разговор с зенитчиками, Андрей Александрович.

Грачева несколько удивило неофициальное обращение. Он выжидающе смотрел на комиссара.

— О воинской чести вы говорили робко, без подъема. А ведь это большая тема. Верно? — мягко сказал Павлюков.

— Я не успел, товарищ комиссар…

— Понимаю, понимаю. Вы расскажите матросам о Талалихине, о Гастелло, о комендорах береговой батареи Матушенко, которые на днях разгромили танковую колонну под Васильевкой. Расскажите о пехоте, которая отбивает по восемь, по десять атак в день. Как ни тяжело на корабле, а ведь пехоте никак не легче, если не тяжелее. Вот вчера в полку Жилина солдат в рукопашном бою заслонил собой командира роты; сам погиб, а командира спас…

Еще несколько дней назад Грачеву показалось бы диким спокойно обсуждать план беседы с матросами, в то время как боевая тревога уже объявлена и через минуту-две, возможно, придется открыть огонь.

Но как ни плохо стрелял он в прошлый раз, вторая стрельба была все-таки уже второй стрельбой. Грачев волновался гораздо меньше и был уверен в том, что сегодня будет стрелять значительно лучше. А самое главное, люди, которые вели огонь из орудий его батареи, уже не были Грачеву чужими.

После отбоя, продолжая разбор первой стрельбы, Андрей снова вспомнил о Московском фронте. По тому, с какой жадностью слушали его батарейцы, Грачев понял, что сколько бы ни было тревог и забот, люди на «Буревестнике» ни на минуту не забывают о Москве. Здесь фронт был в десяти километрах, город и рейд непрерывно бомбили. И все же севастопольцы считали, что их положение терпимо. Они волновались за Москву, считая, что именно там, на подступах к столице, сражаются подлинные герои, что там и солдатам и морякам приходится гораздо труднее, чем здесь. Но Грачев знал, что в Москве с таким же беспокойством говорили и думали о Севастополе и севастопольцах.