Севастополь (сборник)

Гигантские вспышки огня, гул чудовищных взрывов… И вправду, как корабль с развевающимся флагом, медленно и величаво тонул Малахов в море дыма и пыли. Вон мелькнула бронзовая рука адмирала Корнилова. Вон бомбы взорвались у самого памятника. Сквозь желтый дым тускло и мрачно опять блеснуло пламя…

Лебедев закрыл лицо шершавыми руками. От рук пахло железом и пылью, запахом Севастополя июня тысяча девятьсот сорок второго года.

В самом деле, как похож был Малахов на корабль! Инженеру припомнилась команда родного миноносца, погибшего в бою. Ребята пришли на курган прямо с палубы этого корабля. Взобрались наверх, увидели с высот кургана голубое море, вздохнули еще раз по кораблю и, не теряя дорогого времени, принялись устраиваться на «житье-битье». Начали с того, что окрестили на Малахове все по-своему, по-корабельному.

Вырытые земляночки называли кубриками, еще нахимовцами притоптанную землю величали палубой. Откуда-то достали позеленевшую рынду, отчистили ее до отчаянного блеска, и склянки отбивали со всем флотским достоинством. По ямкам кургана толково рассредоточили боезапас, замаскировались.

Котельные машинисты, турбинисты и торпедисты — шут их знает, с какой жадной быстротой переняли они мастерство огня от друзей-комендоров! — спрятали бескозырки в мешки, надели шлемы, стали к орудиям…

Тогда, в первые дни обороны, инженер был на Малаховом кургане. Он установил орудия на деревянных основаниях, — времечко было горячее! Моряки мрачно переглядывались: попадания оказались не ахти какими удачными. Лебедев терпеливо объяснил малаховцам, что от орудий на деревянных основаниях лучшего требовать нельзя. Моряки досадливо отмахивались.

— Как же… основания! Основания фашистов бить у нас вполне достаточные.

Сейчас Лебедев видел, как «юнкерсы», закончив очередную бомбежку, уходили к себе. Дым сползал с Малахова желтым рваным занавесом. На памятник Корнилову оседала пыль. Все выглядело мертвым на кургане. Значит, затонул «Варяг»?

Лебедев снял пилотку, и вдруг… что же это такое?! Малахов опять плеснул пламенем выстрелов. Эхо залпов яростно и весело прокатилось по бухтам, по Севастополю. Малахов был жив и опять дрался! Буйная радость охватила инженера. Скорее, скорее туда, к друзьям на Малахов!

* * *

Шофер с места взял на полный газ — манера всех шоферов июньского Севастополя. Навстречу устало брели раненые с передовых. Молодой лейтенант, бодро шагая, вел краснофлотский взвод пополнения. Истомленная севастопольская женщина бережно несла ведра с драгоценной водой. Загоревший на солнце мальчишка в одних трусах перебрасывал с руки на руку горячий осколок только что разорвавшегося немецкого снаряда.

Глядя на эти привычные картины осажденного Севастополя, Лебедев думал об одном: о Малахове.

С какой радостью принял тогда он приказ командующего укрепить батареи Малахова кургана по последнему слову техники. Прежде это дело заняло бы значительное время. Теперь одна лишь фраза: "Постараться надо, ребята!.." оказалась достаточной для того, чтобы уже на второй день орудия были установлены на крепком железобетонном основании.

Необходимо было подождать еще дня четыре, чтобы дать железобетону «схватиться». Но малаховцы, выслушав тогда доводы инженера, глубокомысленно потрогали сырой бетон, что-то гмыкнули себе под нос и молча стали готовиться к стрельбе. В ней была острая необходимость…

И вот еще в те часы, когда остальные работы были в самом разгаре, на Малахове вдруг все сотряслось от дружного залпа орудий. Отложив инструменты и вытирая пот с разгоряченных лиц, рабочие строительного батальона подмигивали друг другу:

— Наши пошли, малаховские!

Попадания были великолепны. Передавая на батарею результаты огня, корректировщики чуть не плясали от восторга. А через несколько минут командир батареи показал инженеру свежую запись в журнале боевых действий. Жирная точка стояла после фразы: "Уничтожены батарея противника и взвод пехоты". Крепко пожимая большую руку военинженера, командир, довольно улыбаясь, сказал:

— Готово! Схватился твой бетон…

…Машина обогнула разрушенные кварталы Корабельной стороны. Белая коза с опаленным рыжим боком, тяжело дыша, брела под гору. Малахов был близко. Вдруг шофер резко затормозил. На дороге разорвалось несколько снарядов.

Лебедев и шофер одним прыжком выскочили из машины и тяжело упали на землю. Рядом грохнуло, взвыло, пахнуло горячим воздухом. Отряхиваясь, инженер и шофер не глядели друг на друга. Пожалуй, можно было бы и не останавливать машину и поближе подъехать к Малахову.

Но Лебедев взглянул вокруг и ахнул. К батарее нельзя было пробраться и на тракторе — так вся дорога была изрыта снарядами и бомбами.

По-вечернему грустно пахло корнями деревьев, травой и цветами. Вырванное из родной почвы, все это теперь тихо умирало…

Лебедев пошел пешком, привычно пробираясь между воронками. Вот и Малахов.

Недалеко от памятника Корнилову копались в земле четыре батарейца. Их молодые обветренные лица были сосредоточены и печальны. Они рыли могилу. Тот, для кого это делалось, лежал тихо и строго, придерживая на груди остывшими руками бескозырку.

В убитом Лебедев узнал бывшего трюмного с миноносца, потом лучшего наводчика батареи Казакова.

И Лебедев подумал о Тосе.

Неугомонную, ласковую, самоотверженную севастопольскую девушку Тосю и Казакова, верного товарища, мастера на все руки, балагура, все на батарее любили, и многие по-дружески завидовали их любви.

— Здравствуй, Тося! — поздоровался Лебедев с девушкой. Тося чуть вздрогнула, но с земли не поднялась.

— В такой темноте цветы собираешь. Не видно ведь…

— Что ж… цветы. Их всегда видно, — тихо ответила Тося. Огрубевшие на войне тонкие девичьи пальцы задвигались быстрей, как будто девушка не цветы на могилу собирала, а гладила волосы любимого.

Лебедев, стиснув зубы, отошел.

"Вот… убило именно Казакова, — думал он, разыскивая комиссара батареи. Но где же его все-таки убило? В укрытии или наверху?"

Комиссар сидел в «кают-компании» батареи. Сгорбившись, он писал.

— Были прямые попадания? — в упор спросил Лебедев.

— Были тут у нас сегодня всякие попадания. Однако ты не беспокойся, строитель. Малахов на тебя не в претензии.

Вошел вестовой, по-корабельному опрятный, только руки у него были черны да на голове белел свежий бинт. Он неслышно поставил два стакана с горячим крепким чаем и так же неслышно удалился. Тяжелые веки комиссара вздрогнули и сомкнулись.

— Три раза воздушная волна отбрасывала Казакова от орудия, душила землей, долбила камнем. Четвертый раз Казаков возвращался к своему месту уже ползком. Он умер у своего орудия…