Север и Юг. Крэнфорд

Маргарет вскинула голову, как будто гордилась деликатным участием, с которым обращался с ней мистер Торнтон. Но тут же новая мысль пришла ей на ум и заставила в волнении крепко сжать руки.

«Он тоже, должно быть, принял бедного Фредерика за моего возлюбленного, — Маргарет покраснела, когда это слово промелькнуло в ее мыслях. — Теперь я поняла это. Он не просто знает о нашей тайне, он верит, что кто-то еще любит меня. И что я… О, Боже!.. О, Боже! Что мне делать? О чем я думаю? Почему меня так волнует, что он думает, когда я уже потеряла его уважение из-за того, что сказала неправду? Я не могу сказать. Но я очень несчастна! О, какой несчастный этот год! Я будто шагнула из детства в старость. У меня не было юности… не будет зрелости. У меня больше нет надежды стать женщиной — я никогда не выйду замуж. Меня ожидают заботы и печали, как будто я — старуха с ужасным характером. Я устала постоянно делиться своей силой. Я могу вынести все для папы, потому что иначе быть не может. Это моя святая обязанность. И думаю, я смогу это вынести вопреки всему — во всяком случае, я смогла найти силы возразить на несправедливые, нелепые подозрения миссис Торнтон. Но так тяжело сознавать, что онсовершенно не понял меня. Что произошло, отчего я чувствую себя сегодня такой несчастной? Я не знаю. Я только знаю, что ничего не могу изменить. Иногда я вынуждена уступить. Нет, я не буду, хотя… — сказала она, вставая. — Я не буду… я не буду думать о себе и своем положении. Я не буду думать о своих чувствах. Сейчас это бесполезно. Когда-нибудь, если доживу до старости, я буду сидеть у огня и, глядя на угли, мечтать о жизни, которая у меня могла бы быть».

Все это время Маргарет поспешно одевалась, останавливаясь время от времени, чтобы нетерпеливым жестом вытереть слезы - они переполняли ее глаза, несмотря на всю ее отвагу.

«Смею сказать, многие женщины допускают такие печальные ошибки, как я, и обнаруживают их слишком поздно. И как гордо и дерзко я говорила с ним в тот день! Но тогда я не знала. Это чувство пришло ко мне постепенно, и я не знаю, когда все началось. Теперь я не сдамся. Пусть мне будет трудно вести себя с ним по-прежнему. Но я буду очень спокойной и сдержанной, и буду говорить очень мало. Конечно, может, я не увижу его — он явно будет избегать нас. Это было бы хуже всего. Все же неудивительно, что он избегает меня, веря в то, что увидел».

Маргарет вышла из дома и быстро зашагала к окраине города, пытаясь отогнать воспоминания.

Когда она вернулась домой, отец сказал ей:

– Умница! Ты была у миссис Баучер. Я бы навестил ее, если бы до обеда у меня было свободное время.

– Нет, папа, я не была у нее, — ответила Маргарет, краснея. — Я даже не думала о ней. Но я пойду сразу после обеда. Я схожу, пока ты будешь отдыхать.

И Маргарет сдержала обещание. Миссис Баучер была очень больна — серьезно больна, а не просто хандрила. Добрая и рассудительная соседка, которая приходила на днях, взяла все дела по дому в свои руки. Детей отправили к соседям. Мэри Хиггинс забрала троих самых младших к себе, а Николас сразу пошел за врачом. Он все еще не вернулся. Миссис Баучер становилось все хуже, и ожидание становилось все более тягостным. Маргарет подумала, что ей стоит пойти и навестить Хиггинсов. Тогда она, возможно, узнает, удалось ли Николасу обратиться с просьбой к мистеру Торнтону.

Николас был занят тем, что вертел монетку на буфете, развлекая трех маленьких детей, которые обступили его со всех сторон. Он, так же как и они, улыбался, если монетке удавалось вертеться очень долго. Маргарет подумала, что довольное выражение его лица и увлеченность своим занятием были хорошим знаком. Когда монетка упала, «крошка Джонни» заплакал.

– Иди ко мне, — сказала Маргарет, снимая малыша с буфета. Она приложила свои часы к его ушку и спросила Николаса, виделся ли он с мистером Торнтоном.

Выражение его лица тут же изменилось.

– Да! — ответил он. — Я виделся с ним и много услышал от него.

– Он отказал вам? — с грустью спросила Маргарет.

– Конечно. Я знал, что так и будет. Не стоит ждать милости из рук хозяев. Вы здесь чужая и посторонняя и, похоже, не знаете их обычаев, но я-то знал.

– Мне жаль, что я спросила вас. Он разозлился? Он не говорил с вами так же грубо, как Хэмпер, не правда ли?

– Он был не слишком вежлив! — ответил Хиггинс, снова вращая монетку больше для собственного развлечения, чем для забавы детей. — Не беспокойтесь, я остался при своем. Завтра я пойду искать работу. Я был с ним вежлив, насколько мог. Я сказал ему, что пришел к нему второй раз не потому, что я хорошего мнения о нем, а потому, что вы посоветовали мне прийти, и я благодарен вам.

– Вы сказали ему, что это я послала вас?

– Я не называл вашего имени. Думаю, что не называл. Я сказал: женщина, которая думала о вас лучше, посоветовала мне прийти и посмотреть, правда ли что ваше сердце не из камня.

– И он..? — спросила Маргарет.

– Сказал, чтобы я передал вам не совать нос в чужие дела… только посмотрите, как она крутится, ребятки!.. И прибавил несколько весьма любезных слов. Но не беспокойтесь. Мы остались при своем. Я лучше буду разбивать камни на дороге, чем позволю этим крошкам умереть от голода.

Маргарет посадила вырывающегося из ее рук Джонни обратно на буфет.

– Мне жаль, что я попросила вас пойти к мистеру Торнтону. Я разочарована в нем.

Позади них послышался легкий шум. Она и Николас обернулись одновременно — на пороге стоял мистер Торнтон с выражением недовольства и удивления на лице. В смятении Маргарет быстро прошла мимо него, не сказав ни слова, только низко поклонившись, чтобы скрыть внезапную бледность лица. Он так же низко поклонился в ответ, а затем закрыл за ней дверь. Торопясь к миссис Баучер, она услышала звук закрывающейся двери, и ей показалось, что он стал последней каплей, переполнившей чашу ее унижения. Мистер Торнтон был слишком рассержен, встретив Маргарет в доме Хиггинса. У него было доброе сердце — «не из камня» — как выразился Николас. Но гордость не позволяла ему открыто проявлять доброту. Он не хотел прослыть мягкосердечным, но желал, чтобы все считали его справедливым. Он понял, что был несправедлив, презрительно разговаривая с тем, кто с покорным терпением прождал пять часов у ворот фабрики. Этот человек дерзко отвечал ему, но и он сам ответил на дерзость грубостью. За это «смутьян» даже понравился ему — мистер Торнтон осознал собственную раздражительность и понял, что они с Хиггинсом, возможно, стоят друг друга. И, кроме того, мистер Торнтон не мог забыть те пять часов ожидания, что Хиггинс провел у ворот. У него самого не было свободных пяти часов, и все же он отвлекся на час или два от своих обычных размышлений - тяжелых, словно физический труд, - и собрал более точные сведения о своем визитере. Он вскоре убедился, что все, что сказал Хиггинс — правда. И эта правда, словно волшебное заклинание, пробила его душевную броню и проникла до самого сердца. Терпение этого человека, благородство его побуждений заставили мистера Торнтона забыть привычные рассуждения о справедливости и послушаться своей проницательности. Он пришел к Хиггинсу сказать, что может предложить ему работу. Его больше рассердило присутствие там Маргарет, нежели ее последние слова, поскольку он понял, что она была той самой женщиной, которая заставила Хиггинса прийти к нему. Он боялся позволить себе думать о ней, считая, что поступает так просто потому, что ему это кажется правильным.

– Значит, эта леди была той самой женщиной, о которой вы говорили? — с негодованием спросил мистер Торнтон у Хиггинса. — Могли бы сказать, что это была она.

– И тогда, быть может, вы бы стали разговаривать более вежливо. Что бы сказала ваша мать, если бы услышала, как вы говорите, что все бедствия из-за женщин? Может быть, она велела бы вам прикусить язык?

– И конечно, вы сказали это мисс Хейл?

– Конечно, сказал. По крайней мере, я полагаю, что сказал. Я сказал ей, что вы просили ее не вмешиваться в то, что касается вас.

– Чьи это дети, ваши? — из тех сведений, что он получил, мистер Торнтон ясно представлял, чьи это были дети. Но он чувствовал себя неловко и решил сменить тему разговора.

– И не мои, и мои.

– О них вы говорили мне сегодня утром?

– А вы сказали, что моя история — может, правда, а, может и нет, но уж слишком невероятная?
– ответил Хиггинс резко.
– Хозяин, я не забыл.

Мистер Торнтон помолчал минуту, а потом сказал:

– Я тоже помню, что сказал. Я не имел права так говорить. Я не поверил вам. Я бы не смог заботиться о детях другого человека, если бы он поступил со мной так, как, я слышал, поступил с вами Баучер. Но я знаю теперь, что вы сказали правду. Я прошу прощения.

Хиггинс не повернулся и не сразу ответил. Но когда он заговорил, его тон смягчился, хотя сами слова были все еще грубыми.

– Вы не имеете права вмешиваться в то, что произошло между мной и Баучером. Он мертв, и мне жаль. Вот и все.

– Да, это так. Вы согласитесь работать у меня? Я пришел за этим.

Хиггинс поколебался, и упрямство едва не взяло верх над здравым смыслом. Он знал, что если не ответит, мистер Торнтон не повторит свой вопрос. Хиггинс посмотрел на детей:

– Вы назвали меня наглецом, лжецом и смутьяном, и с долей правды вы могли бы сказать, что время от времени я склонен выпить. А я называл вас тираном и упрямым бульдогом, и бессердечным и жестоким хозяином. Вот так. Но ради детей… Хозяин, вы думаете, мы можем поладить?

– Ну, — ответил мистер Торнтон, улыбаясь, — я предлагаю вам не дружбу. Но есть одно утешение. Никто из нас не сможет высказаться друг о друге хуже, чем мы это сделали сейчас.

– Это правда, — задумчиво ответил Хиггинс, — я думал, с тех пор как увидел вас, что вы не проявите ко мне сострадания, поскольку меньше всего я ожидал его от вас. Но, возможно, я поспешно судил. Такая работа по мне. Поэтому, хозяин, я приду. И более того, я благодарен вам, для меня это много значит, — сказав это с внезапной искренностью, он поднял голову и впервые за все это время посмотрел на мистера Торнтона.