Север Северище

Я перенес до этого много разных пыток в кабинете у следователя, и в карцере, и в особой камере, где имелись все орудия пыток, от средневековых клещей до современных электроприборов. Так что шум был для меня «невинной шуткой» господ тюремщиков. Когда этот шум становился особенно громким и интенсивным, я обычно вспоминал «бараний рог» – пытку, которую ко мне применяли в ходе следствия довольно часто. Меня сгибали в полукруг, прикручивая веревками пятки к затылку. Туда же назад прикручивали руки, и получался «бараний рог». Я лежал на животе, а свора надзирателей и следователей пинали меня ногами то в голову, то в ноги, и я качался на животе то в одну, то в другую сторону, как пресс-папье. После этого страшно болели руки. Правая рука шесть месяцев не действовала совсем, я не мог ею ни писать, ни держать ложку. Учился расписываться левой рукой и ложку держал тоже левой. ( Болит эта рука и сейчас, она очень быстро устает, даже когда пишу ).

У меня уже не было тогда половины зубов, их выбили еще в апреле 1950 года.

Следователи, изрядно подвыпившие, играли мною в мяч, практикуясь давать удар одновременно и рукой, и ногой. Когда я вспоминал карцер и эти пытки, а также многие ночи без сна, то даже адский шум казался игрушкой.

И сейчас, когда при мне кто-либо произносит слова «согнуть в бараний рог», я представляю это не только в переносном, но и в самом прямом смысле…»

Однажды в камеру смертника Г. Н. Куприянова вбежал около двух часов ночи Алешка Костолом с десятком тюремных офицеров и надзирателей. Эти мерзавцы подло, цинично, скрывая зверское намерение за словами о необходимости хорошего отношения друг к другу, начали провоцировать заключенного на драку и «тем дать повод для убийства» его. Геннадий Николаевич «ясно и отчетливо, до мельчайших деталей» запомнил свое тогдашнее состояние: «И тут я понял, чего от меня хотят! Понял и ужаснулся! И, наверное, именно в этот момент у меня поседели волосы! Мне до сих пор кажется, что я даже чувствовал, как они седеют». Ужаснли его, как поведал далее, не страх смерти, к мысли о которой он уже привык, и не страх боли, которую тогда изверги могли причинить, а гнуность и низость ночных гостей-негодяев.

Я вижу обезумевшие глаза подонков, представляю их злобную радость от предвкушения того, что садистская расправа над чистым измученным человеком близка, за это будет хвалить очень довольное начальство, и вновь задаюсь вопросами: откуда берется информационное небытие родного народа? кто, говоря не всю правду о величайшей трагедии, полушепотом, отрывочно, фактически замалчивая ее, покрывает извергов? почему об общественной селекции наоборот, сравнимой с диверсионной работой вражеских лазутчиков, можно лишь догадываться, а не говорить определенно и во весь голос? не хотят явленное зло изживать или боятся разгневать его творцов, их последователей? если так, то что тогда ждет нас впереди: лишь безрадостные труды на благо поработителей, скорби, нужды, заботы? или, как при большевиках в 1921 и 1933 годах, скоро опять есть будет нечего?

………………………………………………………………………….

Бесчувственные твари не пощадили жизни своих нерядовых товарищей по партии. Чем эти коммунисты были худы, что им не дали долгого веку, что они не своей смертью померли, ужасно кончили жизнь свою? Так бесноваться из чего-то же было? Цековские начальники и понаехавшие на места «заразы» соколики, люди чужие в тех краях, врали с пеной у рта. Каковы мотивы лганья? Потеряли рассудок? Думали одно, говорили другое? Знали истинную правду, только не сказывали? От них никакой заступы не было. С полупрезрительной миной командовали, наказывали как хотели, вгоняли в гроб; психологически надламывая, ссорили и разводили людей, чего не ожидал никто. Все чванство Маленкова в политбюрошной должности? Кажется неправдоподобным то, что происходило. Становишься в тупик, знакомясь с фактами антирусской вакханалии и смехотворными официально названными причинами ее.

Логическую непротиворечивость вызывает лишь одна версия; к послевоеным злодействам постоянно возвращаясь, я укрепился в ней окончательно. Замахнулись на исконную Родину великого народа, к тому же только что одержавшего одну из самых знаменитых побед в истории человечества. Усатый, использовав русский народ как главную составляющую в борьбе по отстаиванию историчской России, предательски забирал ее у исконного хозяина. Древняя Россия-Русь вновь, как после госпереворота 1917 года, становилась собственностью «тех же жуликов, тех же воров», «законом революции всех взявщих в плен», по своевременному и всеобъемлющему определению Сергея Есенина. Риторика Джугашвили о непобедимом русском патриотизме и величии – маскировка до срока прихода догматиков-интернационалистов новейшего времени к мировому господству под его руководством, в чем состоял гипертрофированный комплекс власти этого двуногого. Назначение врагами победителей, на первый взгляд, да, это нереальность. Реально Джугашвили действовал в отношении нашего племени очевидно по-другому. Потому и не можем мы, добросердечные, понять мерзких убийц и насильников, направлявшихся им. Не пора ли, кровные мои, перестать быть наивными, а наоборот, постигнуть глубину проклятых клановиков, за бесчеловечность которых не можем не нести ответственности?

Может быть, порой приходит в голову мысль, внутренние враги СССР организовали убийство Серени Пророка прокурором?

ГЛАВА 28. МУЗЫ СОЗИДАНИЯ

Павел Котов как журналист – и швец, и жнец, и на дуде игрец. Видите, как широко тематически и жанрово он проявляется на страницах периодики. О чем только не вещает его перо, в каких только формах не звучит его публицистическая речь. Но читатели Ханты-Мансийского автономного округа знают и еще одну ипостась собственного корреспондента «Ленинской правды» – литературного наставника и критика. Пора представить и на страницах романа образцы такого его творчества, причем тоже разнообразного. Оно дополняет его непосредственно-эмоциональную реальную натуру, расширяет представление о щедром во всем таланте. Познакомьтесь, пожалуйста. Павел Афанасьевич представляет полосу с рассказом и поэтической подборкой самодеятельного автора из соседнего с райцентром поселка:

СТИХИ И ПРОЗА ДМИТРИЯ КОВАЛЕНКО

Дмитрий Коваленко – ленинградец. В разное время работал грузчиком, сварщиком, токарем. После окончания Ленинградской лесотехнической академии – в лесоустройстве и уголовном розыске.

Жил и печатался на Камчатке, в Хабаровске и Закарпатье. Автор книги стихов.

С 1969 года трудится в лесной промышленности. Сейчас – инженер-технолог Комсомольского леспромхоза, член литературного объединения «Кондинские озера».

В его творчестве преобладает тема России, ее прошлое, настоящее и будущее. Лирический герой Дмитрия Коваленко любит Отчизну горячо, самозабвенно и горит неистребимым желанием поделиться этой любовью с другими.

Представляя Дмитрию Коваленко эту «Литературную страницу», редакция газеты и литературное объединение желают автору новых творческих удач, контактов с читателями.

П. КОТОВ.

А вот выступление Павла Афанасьевича в рубрике «Обзор литературной почты»:

СО СЛОВОМ ОБРАЩАЙСЯ ОСТОРОЖНО

В редакцию по-прежнему приходит много литературных писем. О чем же пишут начинающие прозаики и поэты? О Севере, товарищах по труду, природе, любви. В некоторых произведениях высмеиваются отрицательные явления нашей жизни.

Мироощущение наших авторов, как правило, оптимистичное, жизнерадостное. Они полны любви к людям, таежным чащам, стремятся к прославлению светлых начал окружающей действительности.

Очень часто мы получаем стихотворные сочинения. Реже – прозу. За полгода в портфеле редакции появился всего один рассказ и небольшие автобиографические заметки, написанные на лирический манер.

Бедой большинства местных авторов художественных произведений, как и раньше, остается нетребовательность к себе в работе со словом, а порой и низкий уровень грамотности. Но… Не будем голословными. Приведем характерный пример.

Товарищ Н. из Советского пишет о весне так:

Протяни нам рукава

Рек, текущих звонко!

«Звонкие рукава» – сказано неточно. Такое трудно себе представить.

А вот еще. Поэтесса Людмила М. начинает свое стихотворение такой строчкой:

Школьные годы промчались, как птица.

В чем здесь недостаток? Сказанному просто не верится. Из семнадцатилетней жизни десять отдано школе. Это немало. Создается впечатление, что жизни у автора еще не было. Она промелькнула, «как птица». А ведь это не так. Для подросткового возраста школа, наоборот, вся биография.