Северные амуры

— Положение, я бы сказал, как в облачный день, — подумав, сказал Кахым, — то тучи соберутся и все помрачнеет, то солнце выглянет, и люди повеселеют. Мир русский царь с французским заключил, а все военные в столице не верят, что этот мир надолго. Ждут от императора Наполеона новых диверсий.

Непонятное слово заставило гостей вздрогнуть: дело, похоже, нешуточное, если Кахым так изъясняется.

— А здешняя жизнь после столицы какой тебе показалась? — поинтересовался Буранбай.

— Сонная тишина, — быстро сказал давно уже продуманное, выстраданное Кахым. — В столице, да и в Москве люди задумываются не только о войне, но и о мирной своей жизни, о просвещении народа, о развитии искусства, а здесь по-прежнему тихо-тихо, дремотно, как на болоте.

— Мы своей жизнью довольны, — внушительно заявил мулла Асфандияр, и гости согласно закачали бородами. — Лишь бы Аллах был нами доволен!.. В Петербурге своя жизнь, а у нас своя. А кто пожелал учиться, иди в медресе.

— Аминь, — подтвердил Ильмурза.

Но Кахым, как видно, в Петербурге сильно переменился и от спора с муллой и отцом не уклонился.

— Что пользы человеку в жизни, если в медресе научат арабским письменам: альеп, бей, тей, сей? Ну зазубрит наизусть молитвенные суры! Пора открывать государственные школы — четырехклассные мектебы.

— Сын, ты бездумно повторяешь слова неверных! — покраснев от гнева, сказал Ильмурза.

— В Коране вся мудрость мира, — добавил мулла.

— О Коране не спорю, хэзрэт, — сказал Кахым, — но ведь теперь надо еще знать математику, физику, химию, географию, историю.

Мулла вонзил в него колючий, осуждающий взгляд:

— Грешно даже повторять такие богомерзкие слова! Вижу, учиться в Петербурге опасно. И сам набрался бесовских заблуждений, и земляков теперь сбиваешь с пути праведного, божеского.

Буранбай не согласился с Асфандияром:

— Новое время — новые песни, хэзрэт!

Мулла зафырчал, как кипящий самовар:

— И новые песни следует слагать в честь всемогущего Аллаха!.. Да ты сам портишь Кахыма.

Опасаясь, что стычка превратится в прямую перебранку, Ильмурза повернулся к сыну и осведомился:

— Встречался в столице с князем Сергеем?

— Да чуть ли не каждый день, — просто, как будто это само собой разумеется, ответил Кахым.

Ильмурза спесиво надулся: его сын дружески общается с молодым князем Волконским…

— Князь Сергей — душевный, — сказал Буранбай, — не кичится княжеским саном и положением отца.

— Молодой, а в высоких военных чинах! — с завистливой похвалой заметил Ильмурза. — Салават совсем молодым был, когда его произвели в полковники. Наверно, и ты, окончив ученье, получишь чин полковника?

Кахым пожал плечами: дескать, откуда ему знать.

— А жив ли Салават-батыр? — спросил кто-то из аксакалов.

Буранбай, прищурившись, закинул голову и начал прикидывать вслух:

— Пять лет прошло… В тысяча семьсот семьдесят пятом был Салавату всего двадцать один год. Сейчас у нас восемьсот десятый. Значит, Салавату всего пятьдесят шесть годков. Полдень жизни для мужчины!..

Ильмурза добавил с таинственным видом:

— Я ведь отца Салавата, Юлай-агая, в юности встречал. Величественный был джигит!.. Все мужчины его рода долголетние. И Салават вполне проживет лет восемьдесят — девяносто, не меньше!..

— Может, царь отпустит его из заточения по сроку давности, — робко предположил какой-то аксакал. Кахым заявил решительно:

— Никогда Салавата с каторги не отпустят!

Все гости тяжело завздыхали, но Ильмурза не хотел терять надежду:

— С чего так решил, сынок? Помыслы Аллаха неисповедимы.

Мулла усиленно затряс бородою: мол, милосердие Аллаха безгранично.

— Все генералы в столице считают батыра Салавата, Емельяна Пугачева, Степана Разина, батыра Кинью Арсланова самыми опасными бунтарями. Их они проклинают и по сей день!.. Как-то я неосторожно заступился за Салавата, так на меня напустились: «Ты, видно, такой же мятежник, как твой земляк!..» А потом предупредили, будто пошли разговоры: «Сколько волка ни корми, все в лес смотрит. Зря князь Волконский прислал сюда учиться этого волчонка».

У Ильмурзы затряслись руки.

— Каким же чудом ты уцелел?

— Не чудом, а дружбой с молодым князем Сергеем, — светло улыбнулся Кахым.

— Ты, сынок, не подводи и себя, и меня, — горячо зашептал отец. — Ежели начальник что сказал, соглашайся с ним, поддакивай. Станешь начальникам угождать, в большие люди выйдешь!

— Аминь! — скрепил это отцовское поучение мулла, а старики погладили бороды и этим выразили согласие со старшиной юрта.

У Буранбая было свое на уме:

— Каждый человек должен оставаться самим собою.

Ильмурза и мулла переглянулись, но промолчали.

Сидевший на самом углу скатерти Азамат обиделся:

— Назвать волчонком Кахыма!.. Башкира каждый может унизить.

— Они боятся обучать башкира военному делу, — примирительно сказал Буранбай. — Вдруг да возглавит бунт.

— Ты, брат, говори, да не заговаривайся! — разозлился Ильмурза. — С чего это мой сын начнет бунтовать?

— Аминь, — буркнул мулла. — Однако нельзя нам спускать глаз с молодых. Встречаются среди них дерзкие, неуступчивые. Усы, глядишь, не отрасли, а норовит жить по-своему. Мнят себя умнее отца-матери. — Асфандияр поднял глаза к потолку и возгласил: — Вразуми их, Аллах!

Двери распахнулись, служка внес самовар, то ли шестой по порядку, то ли восьмой, и чаепитие возобновилось к обоюдному удовольствию гостей и хозяина.

29

Мужчины пировали, спорили, сердились, а Сафия металась в своей горнице около безмятежно спящего Мустафы. Едва сынок задремал, она спешно начала переодеваться, чтобы муж увидел ее в полном праздничном наряде. Выбрала самое пестрое платье с широкими оборками по подолу, прикрепила нагрудник с крупными серебряными монетами. На голову надела меховую ушанку, всю в арабских, турецких и бухарских серебряных монетах. Тугие щеки, и без того-то румяные, покрасила, подвела глаза и брови. В маленьких ушках засияли серьги с драгоценными камушками, на руках зазвенели золотые браслеты. Перстни с алмазами были с трудом натянуты на беленькие пальчики.

Долго-долго любовалась она собой перед зеркалом. Красива и молода… Холеная и нежная… От неуемной радости Сафия вдруг пустилась в пляс, перебирая на месте мягкими суконными сапожками, расшитыми разноцветными шелками, а монеты мелодично отзывались на каждое ее грациозное движение.

Кахыма же все нет и нет. «Нас, женщин, считают болтливыми, а сами часами разговаривают Аллах знает о чем… Шумят, кричат. Может, кумысом упились?» Она беспомощно опустилась на нары, уронила руки на колени. Терпи, терпи, женщина, смирись с затворничеством, с одиночеством — такова твоя горькая доля по шариату, по обычаю, по всему укладу семейной жизни… И как мужу не стыдно — засиделся! Мог бы под благовидным предлогом встать и уйти. Видно, не соскучился по жене, не обрадовался первенцу. Поди, завел себе в столице красотку, вот и не истосковался по молодой жене, а она, неразумная, слезы льет… Так и еще два года пройдет в разлуке, и еще два, глядишь, Сафия состарится, огрузнеет. Ему-то что! — приведет в дом младшую жену, как привел его отец Ильмурза. А ей, старшей жене, он вручит ключи от кладовки, от амбаров, от сундуков, взвалит на плечи груз хозяйства, заставит следить за конюхами, за работниками.