Северные амуры

Кахыма денщик и ординарец укрыли понадежнее, но и его пробрал озноб, и он поднялся, вышел. Вся долина была закутана сырым вязким туманом; изредка слышались одиночные ружейные выстрелы, перекликались зычно часовые, подбадривая и себя, и соседних караульных, предупреждая неприятеля, что даром русских и во мгле не возьмешь… Кахым перемотал отсыревшие портянки, надел густо смазанные дегтем сапоги, накинул плащ и вышел. У коновязей дремали, опустив морды, мокрые лошади, часто вздрагивали от стекавших по коже студеных капель.

«Трудно человеку на войне, — думал Кахым, расхаживая взад-вперед по лагерю полка; часовые, завидя командира, подтягивались, но он взмахом руки, а то и словом велел им смотреть не на него, а в сторону неприятельских позиций. — А начнется битва, и сколько же погибнет молодых, не познавших любви, отцовского счастья. Им бы самая пора веселиться в хороводах, на посиделках, в плясках, им бы влюбляться, жениться! А разве сам я уверен, что уцелею завтра? Да, убьют либо шальной пулей, либо взмахом французского палаша, похоронят на чужбине. Придет через месяц-другой в аул похоронка, согнутся от потери единственного сына отец и мать, зарыдает Сафия, осиротеет Мустафа, так и не порезвившийся с отцом, да и не привыкший к нему…»

Кахым встряхнулся: «Нет, накануне боя нельзя предаваться таким мрачным раздумьям!..»

В темноте послышалось чавканье грязи под чьими-то шагами. Кахым положил руку на пистолет — конечно, часовые надежные, но мало ли что… Из влажной мглы выступила высокая фигура Буранбая.

— Чего это тебя носит в полночь, агай? — без предисловия спросил Кахым.

— А тебе чего не спится, командир? — так же дружески-грубовато засмеялся Буранбай.

— Да вот всякое думается, — не покривил душой Кахым.

— И мне тоска сердце гложет, командир! Жаркое будет сражение! Пострашнее Бородинского. И французы, и их союзники, вплоть до рядовых солдат, понимают, что отступать дальше нельзя. Значит, будут стоять насмерть. — Он помолчал. — Если погибну, командир, напиши Тане письмо поласковее. Так и напиши: любил тебя, Таня, башкирский джигит… А сможешь завернуть к ней на обратном пути, передай на словах: любил!

— Да ну тебя, агай, — рассердился Кахым. — Нашел о чем думать-гадать накануне битвы!.. Не хочу тебя огорчать, агай, но напоминаю: твоя Таня — крепостная. Раба! К тому же православная. И лучше бы тебе самому от нее отказаться.

— Ну это уж мое дело! — взорвался Буранбай. — Знай край, да не падай, командир!

И, резко повернувшись, ушел.

«Обиделся? Но ведь я говорил правду».

Кахым не раскаивался, что выложил Буранбаю начистоту свои опасения.

К рассвету дождь рассеялся, но туман долго еще держался вязкий, тяжелый, над болотами и ручьями.

И загрохотали пушки. Лейпцигское сражение, вошедшее в историю как «битва народов», началось. Все больше и больше батарей — и французских, и русских — гремели могучими басами, слагая хорал смерти.

В Первом полку проиграли тревогу. Джигиты, все еще мокрые, но строгие, молчаливые, стояли у оседланных лошадей, держа их уздечки. Кахым обошел сотни — все казаки в полном снаряжении.

А день тянулся как опоенная кляча, впряженная в телегу с дровами. От болот, от раскисших после ночного дождя полей вздымались перехватывающие горло испарения. Туман поредел, но дым от пушечных выстрелов заволок холмы и берега речек непроницаемой пеленою.

И башкирские казачьи полки оставались в резерве.

Внезапно из обоза полка, где стояли фуры и телеги, раздался пронзительный, леденящий душу женский вопль, прервался на мгновение и снова взвился, усилившись, ожесточившись.

Кахым невольно вздрогнул:

— Что это там?

Ординарец и стоявшие неподалеку джигиты, переглянувшись, рассмеялись.

— Сахиба-енгэй рожает!

— Янтурэ строго-настрого наказал ей, чтобы обождала окончания битвы, а она вот не послушалась!

— Самое подходящее время рожать!

Кахым с трудом сдержал смех и сказал громко, весело:

— Если родится малец под гром пушек, то вырастет обязательно великим батыром!.. — Подумав, добавил: — Надо бы, если что, пригласить доктора из лазарета.

— Да разве она подпустит к себе мужчину-врача? — сказал Буранбай.

— Знахарей же приглашают в аулах к больным женщинам, — возразил Кахым. — Я ведь говорю: если случится что-то страшное. Походная жизнь! Морозы! Дожди!.. И, агай, — обратился он к Буранбаю, — прикажи Янтурэ не отлучаться от жены. А то ведь он умчится в бой.

— Да там у их повозки собрались все женщины, — сказал кто-то из строя сотни. — Кудахчут, как на базаре.

— И вообще надо бросить эту привычку — уходить в поход с женами, — раздраженно сказал Кахым. — Какая-то орда, а не казачий полк!

— Не пытайся менять старые обычаи, не вздумай, — остановил его многоопытный Буранбай.

20

В сумерках в полк прискакал молоденький нарядный — сразу видно, что ночевал в доме, а не в шалаше под дождем, — офицер и сказал:

— Их превосходительство генерал Беннигсен сейчас пожалуют в полк. Нет, нет, никакого почетного караула, — заторопился он, хотя Кахым еще и не шевельнулся, — их превосходительство заедет накоротке, для конфиденциального разговора.

Вскоре показался величественный генерал на тяжелом, малоподвижном коне, окруженный плотным конвоем.

«Михаил Илларионович, да будет к нему милостив Аллах, никогда не выезжал под такой внушительной охраной», — насмешливо подумал Кахым.

На него строго глянули оловянного отблеска глаза на болезненно белом, с тщательно промытыми морщинами лице.

Кахым отрапортовал, что полк в полной боевой готовности и ждет приказа.

— М-да, отлично, — милостиво улыбнулся Беннигсен. — Я вас где-то встречал…

— Я служил офицером связи у генерала Коновницына в Главной квартире, ваше превосходительство, пока не получил Первый башкирский казачий полк.

— М-да, узнаю. Вне строя можете называть меня Леонтием Леонтиевичем. — Иссиня-белые губы раздвинулись от еще более благосклонной улыбки. — Отъедемте в сторону.

Кахыма насторожило, что обычно высокомерный генерал держится с ним так просто — в Тарутино он проходил мимо вытянувшегося, откозырявшего башкира, как мимо столба, не кивал и не отвечал на приветствие по уставу.