Северный Удел

А Коста с этой истории сам не свой стал. Словно этого ему в жизни и не хватало.

Еще человечек все подзуживал, все расписывал да печалился, как это такое богатство, такие загадки в земле без присмотра лежат.

Свозил он его к хозяину своему куда-то в столицу, а, может, и в городок поблизости, доподлинно не известно, и вернулся Коста уже настоящим одержимым, об Ассамее разве что во сне не говорил, мне, как первому другу своему, под страшным секретом рассказывал, что и карты старинные видел, и свитки древние, тайным языком, чуть ли не кровью написанные, и даже смету денежную они там для археологической экспедиции составили.

Два месяца он готовился, закупал повозки, припасы да лошадей, нанял южан-проводников, целый лагерь разбил под городом, дня не было, чтоб в Жукоеве его не обсуждали, больше с ехидцей, реже же с сожалением, что сто тысяч по ветру рассеиваются. А там и человечек прибыл, тоже не один, с людьми выправки военной, отставными солдатами да офицерами, тертыми, юга понюхавшими.

Хозяин человечка того приехал тоже, но встретиться мне с ним не удалось — он на следующий день поутру выехал к границе покупать, по словам Косты, арчу — проездную бирку у местного бека Гиль-Санкара. Может и владеет тот бек всего двумя аулами да чахлым оазисом, а все равно „гиль“, то есть, „великий“ по-нашему…».

Я оторвался от письма, припоминая пограничные земли.

Гиль-Санкар — это, кажется, западнее Ашкарбы, от Хан-Гюли до… Пришлось выковырять из саквояжа Суб-Аннаха. Я пролистал томик до карт, повел пальцем по значкам солончаков и караванных троп. Хан-Гюли, Энверхан, Тейеп — маленькое селение с глинобитной крепостью. Пунктир и подпись «Санкар-ануш» отделяли пустоту сбоку от «Деттар-ануш». Удел Санкара, удел Деттара.

В империи уже и забыли почти, что раньше, до деления на уезды и края и нового деления на губернии, были только уделы. Обширные, гигантские. Северный считался нашим, семьи Кольваро. Южный семьи Гебриз. Северо-западный и юго-западный — семей Ритольди и Иващиных. Северо-восточный и юго-восточный — Поляковых-Имре и Штольцев.

Тутарбиным принадлежал центральный удел или, иначе, сердечный.

А потом империя ушла с юга, но разрослась вширь. Все перепуталось и переплелось, и Гебризы, получается, сделались изгнанниками.

Как-то это мимо меня прошло.

И когда, интересно, империя отступила? В Смутные времена Волоера? Или еще раньше?

Стоп, приказал я себе. Не отвлекайся. Вряд ли наша история имеет такие длинные корни. Письмо, впрочем, занимательное. Гиль-Санкар, хм… Ассамея уже более двух лет худо-бедно блюдет мирный договор, торговля оказалась выгоднее войны, но между собой беки ладят редко. Все ж великие…

Гиль-Деттару с Гиль-Санкаром замириться не дают какие-то давние караванные дела, верблюды и перебежчики, поэтому расположение ко мне одного вовсе не означает дастархан у другого. Это на случай визита.

«Компаньон этот так тогда и не поворотился в Жукоев, — стал читать дальше я. — Прислал гонца с указанием Косте выдвигаться экспедицией по Южному тракту. Случилось это в конце июля прошлого года, стало быть, как раз год с того и прошел. Двинулись они утром тридцатого числа, и я до сих пор будто вживую вижу, как Коста носится на своем черном жеребце от головы обоза к хвосту, нервным вскриком подгоняя повозки.

Здесь предыстории выходит конец, уж простите, Николай Федорович, за многословие. Сама история такова: через четыре с лишним месяца, в декабре, Коста Ярданников вернулся в Жукоев. Один.

Он страшно высох, оброс, лицо стало темное от солнца, глаза — как два уголька, я едва признал его на пороге своего дома, подумал начально, погорелец какой-нибудь на хлеб собирает. Но несмотря на жуткий вид, на обноски на теле и сбитые в кровь ноги, он был совершенно счастлив. Он сказал мне, что нашел удивительное, что скоро станет… Тут он наклонился и прошептал: „…всемогущим“ так, что кровь моя застыла в жилах. И я, полицейский с семнадцатилетней выслугой, видевший всякое, испугался. Мне не стыдно в этом признаться, поскольку всякому человеку есть свой страх.

Коста попросил ключи от дома, оставленные мне на хранение, и, получив их, был таков. Ничего не сказал, даже не простился. Безумец! — вот что я подумал тогда.

Все это случилось уже под вечер, а ночью меня разбудил молотящий в дверь пристав. Вместе с ним были судопроизводитель Щукин и бледный, как смерть, Скабейниковский мальчишка (Скабейниковы и Щукины — оба соседи Косты). С их слов ближе к полуночи в доме Ярданниковых кто-то кричал нечеловеческим голосом и бился в стены, продолжалось это около получаса, потом крики стихли. Приблизиться к Ярданниковскому крыльцу никто не рискнул, решили позвать полицию, мало ли что. Если припадок, это одно, а если какое-нибудь смертоубийство? Вызванный пристав посветил в окна, подергал дверь (заперто) и, зная про мою дружбу с Костой, не нашел ничего лучше, чем поднять с постели меня.

Все это мне высказали уже по пути, про крики да про сомнения, что завелись в приставской голове. Оставив Щукина с мальчишкой сторожить запертую дверь, я сразу пошел вкруг дома, к пристройке, ворота которой имели один секрет. Секрет этот состоял в слабости одной из досок, отвернув которую, можно было сдвинуть засов. Собственно, именно это я и проделал.

Хочу заметить, дом я обошел с фонарем и никаких следов, кроме приставских, на снегу не обнаружил. Следы Косты полицейский, видимо, затоптал.

В доме было холодно. Показалось, что холоднее, чем на улице.

Мы поднялись из пристройки в жилую половину и в широких заиндевелых сенях сразу наткнулись на кровь. Длинная цепочка темно-красных капель, почти не прерываясь, тянулась по половицам от входных дверей. Дверь в комнаты была распахнута, и цепочка перепрыгивала через порог и пряталась в темноте гостиной.

Два фонаря, что у нас имелись, вдруг разом погасли. Словно кто дохнул под стекло. Пристав схватился за мою руку, и у меня, верите, Николай Федорович, волосы зашевелились под шапкой. Но было тихо, а мгновением позже я нащупал спичечный коробок. Фитили занялись вновь, и картина, открывшаяся в гостиной нашим глазам, оказалась настолько жуткой, что я, бывает, вижу ее в кошмарах.

В помещении царил разгром. Большой стол был опрокинут набок и словно огрызен по краям. В беспорядке валялись стулья, но ни одного целого, все увечные, то без ножек, то без спинки, а то и вовсе с распоротыми сидениями и надерганым из них конским волосом. У тяжелого комода в углу была проломлена стенка. Осколки посуды на полу мешались с деловыми бумагами, порванными, будто в приступе ярости, на множество мелких клочков. Полки у книжного шкафа были все перебиты, а книги лежали под ними мокрой кучей, словно на них мочились.

Но не сам разгром был страшен. И не бронзовый подсвечник, чудовищной силой завернутый в поблескивающее кольцо.

Кровь. Тускнеющая сиреневая кровь Косты Ярданникова многочисленными дорожками кропила пол, стены и даже потолок.

Капли, потеки, брызги, отпечатки ладоней и ступней.

Везде. Всюду. Тонким узором, жутким рисунком. О, Ночь Падения!

Сам Коста Ярданников, голый, черный от крови, сидел на лавке, привалившись плечом к стене и словно отвернувшись от дел рук своих.