Северный ветер

Мейер с Яном смеются.

— В роще, наверно, теперь каждый рубит что хочет, — ворчит Ян, рассматривая следы на снегу и валяющиеся еловые и березовые сучья. — У людей совершенно исчезло понятие о чужой собственности. Строительного леса тут, пожалуй, не будет. Разве только на стропила.

— Кто же теперь молодой лес рубит, — поучает Мейер. — Пусть растет. Потом он будет стоить вдвое, втрое дороже. Лет через десять из этой самой рощи можно будет вывезти тысячи на четыре.

— Да. А вид-то какой летом, когда зазеленеет. — Ян приходит в такой восторг, будто перед ним его собственные поля и угодья.

Потом они идут обратно, прямо через речушку. Мейер впереди, за ним Ян и последней Мария.

— Я помню, — начинает Ян, — вдоль речки на лугах было много родников и росла всё больше осока. Но тут отличный спад и легко отвести воду канавами. Не понимаю, почему Зиле ничего не сделал.

— Кому нужно было заниматься подобными делами! — усмехается Мейер. — Старику не под силу. А сын — тот революцию делал. Да и рытье стоит недешево. Почем, ты думаешь, возьмут с тебя за сажень?

— Ведь все окупится!

Они спускаются вниз.

— Гляди, какой пригожий лужок. Ветлы и черемуха кругом. Летом тут должно быть прекрасно. А если выкопать пруд… Уток можно развести. Птицеводство в последнее время стало особенно выгодным.

— И лодку бы надо на пруду! — наивно восклицает Мария и обиженно дует губы, видя, что оба опять смеются.

— Заборы повалились, все заброшено, запущено, — ворчит Ян, поднимаясь на пригорок. — И так повсюду, где у хозяйских сыновей все, что угодно, в голове, кроме хозяйства.

Они усаживаются в сани и едут домой.

Поравнявшись с Подниеками, Ян вспоминает Зетыню, их разговор в волостном правлении, ее упрек, почему он загордился и не навещает их. Он в хорошем настроении — ему хочется сейчас поболтать.

— Может, завернем? — предлагает Ян Мейеру, сидящему впереди за кучера.

Мейер задумывается.

— Пожалуй, можно. Но не забудь, что лесные братья злы на Подниека. Его считают самым заклятым предателем. Ведь ему приходится быть свидетелем на суде. Ты слыхал: вчера судили Гайлена. Десять лет каторги.

Но Яна это мало интересует.

— Ну, на полчасика, не больше.

И они заезжают к Подпискам.

Подниек с женой сидят насупившись в душной комнате. Хозяин, видимо, не отоспался после вчерашнего пьянства. Зетыня усталая и хмурая. Завидев подъезжающих гостей, она спешит прибрать раскиданную одежду и кое-как застлать неприбранную постель.

С гостями в комнату врывается свежий воздух, звонкая речь и смех. Зетыня расцветает от чести, оказанной ей знатными гостями. Присутствие в доме посторонних людей помогает забыть горестные заботы.

Но ей даже не дают пойти на кухню за угощением. Гости едва согласились снять шубы.

— Мы сейчас поедем, — говорит Мейер. — Просто мимоходом завернули на полчасика. Ведь не воскресенье.

Ян шутит с женщинами, смешит их. Зетыня смеется, когда Ян рассказывает о лодке, которую заведет Мария на утином пруду, и о том, как она будущим летом будет доить коров и хозяйничать в их усадьбе. Но теперь Мария не обижается, а отшучивается и смеется вместе со всеми.

— Не понимаю, что тебе за охота взваливать себе на шею такую обузу… — сидя на кровати, рассуждает Подниек. — Я рад бы избавиться от своей усадьбы. С работниками горя не оберешься. Никто не хочет работать, никто не слушается. Все хотят быть господами.

— Да, — вмешивается Зетыня. — Совсем испортился народ. Вот взять хотя бы ту же Альму Витол. Пока тут драгуны стояли, шлялась без удержу. А теперь с родной матерью никак не уживается, не то что с чужими. Взяли мы ее к себе. Думали — хоть и немного толку от таких вертушек, но все-таки человек будет в доме. Не тут-то было. Недели две пожила — поминай как звали. Вчера вечером отправилась на хуторок Иокума, к Анне Штейнберг. На портниху, мол, будет учиться. Выйдет из такой портниха, как же…

— Я думаю продать усадьбу, — ворчит Подниек. — Никакого толку от нее. Коли есть у тебя десять тысяч, можно открыть в городе лавчонку или что-нибудь другое. И ты себе господин, никакого горя не знаешь. А тут всякие должности и все такое прочее. Ни днем тебе, ни ночью нет покоя: и властям не угодишь и народ тобой недоволен. Как ни старайся, все им плохо.

— Знаете, — сетует Зетыня, — Вильде со Скалдером теперь заодно и подсиживают его, как могут. Жалобы пишут. Будто на митинги ходил. Как же ему было не ходить, когда силой заставляли? Разве можно было тогда возражать? Когда ружьем грозят…

— Куда это вы вчера в Риге запропастились? — спрашивает Мейер, чтобы переменить разговор. — Я на вокзале глядел, глядел, так вас и не нашел.

— Мы в самую последнюю минуту пришли. Разве его вытащишь? Как начнет пить — ни меры, ни времени не знает.

— Эх!.. Где там думать о мере… Теперь напиться бы и спать с утра до вечера. Опротивела мне такая жизнь…

— А Гайлену десять лет?

— Десять…

— Несчастный человек. Как он выдержит?..

— Посудите сами, — возбужденно говорит Зетыня, обращаясь ко всем по очереди. — Разве он не заслужил? Кто тут с самого начала был главным заводилой? Он и его дочь.

— Эх! Какое мне дело. Оставили бы только меня в покое…

— Неприятно, конечно, что вас всюду впутывают. Не нам судить друг друга. Пусть каждый сам решает, как ему быть со своей совестью.

— Ах, если б вы его слышали! — захлебываясь от волнения, говорит Зетыня. — Нам что. Мы только свидетели — и то ноги трясутся, когда стоишь перед такими высокими и грозными военными начальниками. А Гайлен?! Представьте — стоит с поднятой головой и смотрит так, точно он обвинитель, а они подсудимые. И как говорит! Лучше адвоката. Я думаю, ему бы столько не присудили, будь он посмирней и попроси о помиловании. Но где там! Ему объявляют — десять лет, а он только кивает головой и усмехается… Если б вы видели!

— Он был всегда решительным и стойким человеком, — задумчиво говорит Мейер. — И глубоко порядочным. Его мне жаль больше всех.

— Ах, чего там жалеть! — восклицает Зетыня. — Не разберешь, кто из них лучше, кто хуже. Все одинаковые.

Подниек тяжко вздыхает.

— Черт бы побрал их всех. Но мне-то какое дело…

— Нечего вздыхать! — нападает Зетыня. — Сколько раз тебе твердила: попроси князя, чтобы дал нескольких матросов. Если у дома охрана, никто не полезет. А он — нет и нет. Как дитя. Никак ему не втолкуешь.