Сферы влияния
Шрифт:
Это был виртуозный, тонкий и точный удар — маленькая месть за то, что она заподозрила в нем искру человечности. Гермиона проглотила последний кусочек рыбы, тоже вытерла губы и ответила с вызовом: — У нас действительно всегда была принята искренность. — Искренность сродни несдержанности.
Официант убрал тарелки и поставил чайный прибор. Гермиона потянулась было к чайнику, но Майкрофт опередил ее со словами: — Я разолью (прим. в оригинале эта фраза звучала бы как «I'll be mother», что дословно переводится как «Я буду матерью» — от старой английской традиции, по которой чай разливает самый авторитетный человек в доме, чаще всего — мать (2), — Гермиона чуть улыбнулась этой старомодной фразе, но не стала спорить и внимательно наблюдала за тем, как он наливает чай, как придерживает
Гермиона взяла себе чашку и ответила на реплику, поданную несколько минут назад: — В нашей школе есть четыре факультета. И только один из них считает хитрость и скрытность достоинством. Характерно, что наибольшее число тёмных магов вышло оттуда. — Полагаю, это не ваш факультет. Вам присуще некоторое… безрассудство. — «Гриффиндор славен тем, что учатся там храбрецы, сердца их отвагой и силой полны», — нерадостно процитировала Гермиона строку одной из многочисленных песен Распределяющей Шляпы. — Храбрость… — Майкрофт качнул головой, — храбрыми называют людей в том случае, когда не хотят назвать глупыми. Эвфемизм в некотором роде. Уму присуща осторожность. А вы… вполне умны. — Вы спрашивали, как я попала в политику, — Гермиона отпила чаю, — мне было двенадцать, когда передо мной встал выбор: не дать волшебнику, десять лет назад чуть не уничтожившему и магическую, и маггловскую Британию, обрести силы, или быть разумной и осторожной.
Боковым зрением она видела, что Майкрофт поставил чашку на блюдце и чуть наклонился вперёд, опирая локти в стол. — В вашем выборе сомневаться не приходится.
В углу стояла кадка с пальмой.
У нее были тёмные листья — на них падало слишком мало света, чтобы они были свежими и яркими, — и шероховатый ствол. Гермиона смотрела на пальму, не находя в себе сил смотреть на Майкрофта. — Вы похожи на моего брата. Несдержанны, импульсивны, безрассудны, берёте на себя ответственность за то, за что ответственности не несёте, игнорируете советы, — казалось, он должен был сделать какой-то вывод, резюме — но он только откинулся на спинку стула. Гермиона резко повернулась к нему и сказала то, что никогда не думала сказать ему вслух: — А вы похожи на василиска, короля змей. Не испытываете эмоций, сострадания, жалости, зато способны убивать взглядом.
В этот раз нанесённый удар оказал на Майкрофта влияние — с его лица схлынула краска, губы побелели, но улыбка осталась — только теперь в ней не было даже наигранного добродушия. — Верное впечатление, — сказал он тихо. — Постарайтесь сохранить его в памяти…
Он не договорил: «Когда в следующий раз задумаете пообедать со мной», — но Гермиона это поняла. Вежливо, корректно, не произнеся ни единого жёсткого слова, Майкрофт Холмс заставил её вспомнить о том, что он не столько человек, сколько аналитическая машина.
Возможно, Гермиона сказала бы что-то ещё — что-то, что сгладило бы впечатление от этого разговора, может, извинилась бы за свои слова, пусть и правдивые, но излишне жестокие, но не успела — в тёмном углу ресторана засеребрился патронус. Гермиона едва успела наколдовать над собой и Майкрофтом барьер, скрывший их от взглядов магглов, как патронус обрёл форму рыси и низким голосом Кингсли произнес: — Гермиона, ты мне нужна. Жду тебя в кабинете в течение часа.
Обед был окончен.
Примечания: 1. Как и в ряде стран Европы, в Британии первый этаж — это тот, который находится над уровнем земли (для нас — второй). 2. Эту фразу Майкрофт произносит в «Скандале в Белгравии», разливая чай в Букингемском дворце. В переводе она звучит как «Я поведу», но, как вы понимаете, смысл несколько иной.
Глава восемнадцатая
Министр был мрачен, его кустистые густые брови сошлись к переносице, и между ними залегла глубокая складка, губы были сжаты плотнее, чем у статуй.
Гермиона испытывала волнение — но это была только минутная слабость, почти сразу же прошедшая. Она могла простить себе иррациональный страх перед Майкрофтом Холмсом и вполне обоснованный — перед Джеймсом Бруком. Кингсли она бояться не станет. — Я
думал, — проговорил он своим низким, тяжёлым голосом, — что мы договорились о сотрудничестве, Гермиона. А сотрудничество предполагает доверие.Захотелось малодушно отвести глаза, увлечённо начать рассматривать ковёр или бумаги на столе — однако Гермиона не позволила себе этого. Она понимала, что рано или поздно Кингсли узнает о произошедшем — и была готова к этому. Удар был ожидаем. — Я не доверяю тебе и Министерству, — отрезала она. — И сохраняю за собой свободу действий и решений. — Твоя свобода не должна, — он опустил ладонь на стол, — вредить Министерству. Ты играешь… — Кингсли, — Гермиона опустилась на стул с высокой спинкой, — я уже давно не играю. Игры кончились. Всё, что я хочу… — Хочешь? — министр выдохнул. — Ты так и не повзрослела, Гермиона. Я позволил тебе влезть в это дело из уважения к тебе, надеялся, что… Как тебе вообще в голову пришло скрыть от меня поимку Брука? Код.
Ответ был в коде. Кингсли нельзя было знать о нём — и он же был единственный причиной, которую Кингсли принял бы в качестве оправдания. — Откуда ты узнал о Бруке? — спросила Гермиона вместо ответа. — У меня есть связи в мире магглов. И это не ответ. Брук — это не только твоя проблема, и не тебе решать… — Кингсли! — прервала его Гермиона. — Послушай.
Она всегда была плохой лгуньей, но должна была попытаться — если Кингсли прямым приказом запретит ей работать с сознанием Брука, её место займёт другой окклюмент. И рано или поздно он вытащит из безумной головы злого гения код, который может уничтожить мир. — Брук что-то замышляет, у него есть доступ к волшебному сообществу — я предполагаю, что он вышел на кого-то из потерянных детей восемьдесят девятого года рождения, но это не точно. Если он связан с кем-то большим, с кем-то, кто имеет вес — он может создать нам множество проблем, даже сидя за решёткой. Он совершенно безумен, с его сознанием почти невозможно работать, но я пытаюсь. Я не сказала тебе о его поимке… — вдох-выдох, глаза опускать нельзя, но и ловить прямой взгляд тоже не стоит, — потому что его сообщник может быть в Министерстве.
— Сообщник? — прорычал Кингсли. — Ты бредишь Бруком. Он спятивший маньяк, а ты хочешь меня убедить, что… — Его человек совершенно без памяти прошёл в Министерство. И принёс книгу.
Кингсли чуть наклонил голову, сложно было сказать, какие мысли бродили в его голове, но широкий лоб оставался нахмуренным. — Я запретил бы тебе приближаться к Бруку, — сказал он наконец, — но не буду этого делать. По двум причинам — и усвой их как следует. Первая — это то, что ты остаёшься членом Ордена Феникса, и эту связь между нами всеми не порвать никаким разногласиям. Вторая — ты очень хороший менталист и можешь расковырять содержимое черепушки Брука быстрее, чем кто-либо другой.
Гермиона медленно кивнула. Кингсли мог бы и не договаривать — его мысль она уловила полностью, но он всё-таки сказал: — Однако если будет ещё хоть что-то, хотя бы одно движение за моей спиной, я как старший товарищ по Ордену, беспокоясь о твоём благополучии, удалю тебя от Брука как можно дальше. И как Министр магии, вышвырну вон из страны, если ты начнёшь представлять угрозу её интересам.
Это было грубо.
Гермиона невольно подумала, что Майкрофт Холмс себе такого не позволил бы — эту мысль он выразил бы иначе. Но Кингсли оставался бывшим аврором, жёстким и прямолинейным, дубиной британской власти. — Я поняла, — произнесла Гермиона. — Хорошо бы, — вместо прощания произнёс министр.
А дальше начался ад.
День за днём, раз за разом Гермиона атаковала ум Джеймса Брука, но всякий раз терпела поражение. Она комбинировала разные зелья, воздействовала на его разум на разных уровнях, меняла триггеры — и всё равно терялась в лабиринтах его воспалённого сознания.
Он жил среди разрушения — более того, он сам разрушал себя. Гермиона не знала, когда он начал это делать, но он своими руками вырастил лес самоубийц, он поливал его кошмарами и бредовыми фантазиями, удобрял деревья страхами, корежил их стволы болью, а потом имитировал лечение, создавая искусственное удовольствие, которое только усугубляло агонию.