Шаговая улица

"Двенадцать. Нитка не меньше двенадцати сантиметров в длину. Столько же было и ударов. А Валера, наверное, подхватил ее на опознании, когда простыню откидывал".

– А может быть Вы, Григорий Иванович, другого знаете?
– Черные усы вернувшегося к столу милиционера задергались нервными рывками при обращении к Грише по имени-отчеству.

"Юры нет, а я стал Григорием Ивановичем. Чужое, долгое имя".

– Мне по рации сообщили, - продолжал Виорел.
– Недалеко нашли. Есть подозрение, что он убийца. Вместе с Вашим братом в магазине видели. Посмотрите?

Гриша Орешонков опять покорно кивнул. И они долго спускались по заплеванной и засыпанной окурками лестнице, пока не хлопнули треснутые стеклянные двери, и ботинки не ступили на асфальтовую плоскость, потом утрамбованная лента тропинки откусила своим началом кусок покрытия, и впередсмотрящий лоцман-лейтенант предупредил шагавших сзади потных теток-понятых, что может быть скользко, и все они разом укутались чехлом из коричневых по-осеннему и почти в рост высотой стеблей крапивы, и шли гуськом во влажном пожухлом чехле, старательно переступая через корни, гигантскими набрякшими сосудами, пересекавшими утоптанную плоть земли, пока лейтенант не сказал смачно "здэсь", и не раздвинул бесстрашно завесу растений справа.

Охраняемый двумя оперативниками, вооруженными короткими автоматами со смешными маленькими раструбами на дулах, спиной на примятых стеблях и опавших листьях, лежал бородатый человек. Обращенное в небо лицо, глаза открыты.

Человек был мертв. Оторванный рукав стеганой телогрейки - полосатым бивнем слоновой кости на желтовато-красных листьях белела голая рука.

Гриша подошел ближе. Крупные, чересчур аккуратные, словно набриолиненные, кольца кудрей обрамляли лоб сверху, с боков мельчали и кольчужными колесиками плавно переходили на скулы и подбородок.

"Завитки действительно цыганские. Точно "павьяний варьянт". А глаза у дяди Золи, оказывается, серые. Черноволосый венгр с серыми глазами. Стало быть, два в квадрате".

Булавочные головки обращенных в зенит зрачков были окружены предрассветным туманом радужки. Туман был абсолютно ровен, - цветные вкрапления и жилки неровностей отсутствовали, равно как отсутствовала и свойственная неживым глазам тупая молочная белесость. Обе радужки - две пастельные линзочки.

Гриша наклонился и вгляделся в облачка с маленькими черными точками зрачков посередине. Нежные тучки в мертвых глазах начали сливаться, появилось движение, зыбь пробежала, вернулась и сложилась в волну, заиграла вечерними бликами водная поверхность; темная амальгама на границе с воздухом задышала спокойствием, звездотечение проникло внутрь, вдалеке засверкали купола с крестами и повернутыми серпами, невидимая моторная лодка издали подала свой раскатистый сигнальный глас, ероша гулким звуком пастельную тональность, технично и плавно переводя изображение в зыбкую акварель, а затем в суровую темперу, и, наконец, в быстро затвердевающие, неровные, масляные мазки по дереву.

Все смолкло, движения невидимой кисти угасли, остались лишь выпуклые мазки, в замедленном темпе складывающиеся калейдоскопическим соответствием, и появился бородач, бредущий вдоль реки, широкая водная поверхность которой казалась такой же плотной, как та асфальтовая полоса, что вела от одного последнего убежища к другому.

От брата Юрия к дяде Золи.

5

Поздней осенью Гюрята Рогович потерял все: и воеводство, и теплый дом, и многочисленную дворовую челядь. За жестокосердную несправедливость, проявленную в мирских делах, и неправедные судилища Народное Вече постановило: гнать из Новгорода. Изгоем он брел теперь на север. И восходящий путь тянулся по тем же местам, где прошла возвратная дорога любопытного и неразумного сборщика дани, казненного по суровой необходимости.

Тому назад один восход и один заход, изнемогая от колких порывов ветра, Рогович постучался в потемневшую дверь дома, стоявшего на береговом холме. Нескоро Гюряте открыл мосластый низкорослый мужичонка с маленьким носом на большом плоском лице и сильными волосатыми руками.

– Шаго надобноть?

– прошамкал мужичонка ртом, в котором передние нижние зубы были съедены наполовину, однако оставшиеся пеньки сверкали ослепительной белизной.

– Погреться бы... Кхе-хе... Пусти, родимый... Каах-хе-хаах...- Сухой кашель непрошеными приступами мучил Роговича три последних дня.

Пока плосколицый внимательно осматривал просителя, Гюрята до навернувшихся слез в глазах боролся с першением в горле.

– Ладноть, жаходь. Через сени они прошли в горницу, где полукругом вокруг яркого пламени, вырывавшегося из открытой печки-каменки, сидело четверо. Гость сел с краю, а мосластый напротив. В руках у бывшего воеводы оказалась миска и ложка, и он принялся жадно хлебать теплую рыбную баланду.

Когда голодное чувство подугасло, и тепло толчками разошлось из-под ложечки, то слова, до того выпадавшие частой бессмысленной капелью из неспешного разговора людей, приютивших Роговича, стали догонять свой смысл. Гюрята прислушался.

Благодетели оказались рыбаками-курянами, на путину приплывшими в северные края. Лишь раз удалось забросить сети - непогода, но вместо ценной ряпушки вытащили нечто, бывшее предметом беседы.

– Зарыть. Зарыть в полесье, чаго тута кумекать. Ближайший к Роговичу собеседник во время разговора рассекал воздух ладонью.

– Эвона ты как, Итларь. Больно востер.
– Возразил верзила с подвязанной рукой.
– А грех на душу? Человеческо дитятко...

– Ну, ташшы уродина с собой, Никола.
– Будя цапатьси. Отак-вот-от. Не ко времени.
– Симон, старший из рыбаков, поправил посудину с варевом.
– А ты чаго молчишь, Колокша?

– Дык, кумекаю.
– Седой мужик со шрамом на щеке вытянул ноги поближе к огню.
– Тока губить нельзя, и брать с собой негоже.

Вслушиваясь в беседу, бывший воевода про себя перебирал имена благодетелей: "Симон, Никола, Колокша, Итларь... Того мосластого, который дверь открыл, зовут Лявада... Странные имена... Из первых букв складывается... Неспроста. Я должен увидеть".

– Дозвольте мне... каах-хаах... поглядать на него.
– Неожиданно для рыбаков подал голос Гюрята.

– Ишь, смотрок востроглазый!
– Симон улыбнулся.
– Вона, в угле. Поглядай, поглядай, коли не убоишься. Отак-вот-от. Лявада, покажь диковину.

На куче ветхих сетей лежал рыхлый сверток. Лявада развернул ткань.

Среди старых выцветших тряпок, почти полностью составлявших сверток, на боку барахтался младенец мужеского пола. Розовое гладкое тельце в обрамлении вяло шевелящихся ножек и ручек. Ребенок повернул лысую головку.

Лица у мальчика не было. Вместо лба - морщинистые коричневатые складки, полуприкрывавшие набрякшими выступами ямки, на дне которых тускло блестели настороженные глаза-камушки. На месте носа - мягкий продолговатый нарост, заканчивавшийся внизу гладким синеватым бугром, разделенным пополам вытянутой вдоль, полусомкнутой, единственной ноздрей. Наполовину прикрытые лоснящимися валиками, нежно-розовые края двух лепестков, приоткрывавшиеся глубоким зевом справа и смыкавшиеся в левом углу капюшоном, обнимавшим основание бордовой бородавки с выступающими узлами вен по поверхности, заменяли рот. На вид пустые мешки, состоявшие сплошь из таких же, как и на лбу складок, соответствовали щекам.

– Исть хотит.
– Лявада пошарил в старых сетях, вытащил и сунул младенцу прямо под бородавку парусиновый мешочек с чем-то мягким.

Мальчик зачмокал, розовые лепестки плотно сомкнулись, по щечным мешкам пробежали волны, и запахло водкой.

– Яства его: вино зелено и хлебушко. А он и спить, егда насосетси.
– Симон пошевелил прутком угли в очаге и добавил тихо: "отак-вот-от".

"Прокляты оба. Его проклятье снаружи, а мое внутри. Сие показано, чтобы полюбились проклятые".