Шахматы из слоновой кости

– Майор Захаров? – непроизвольно вырвалось у Эдика.

Тот резким взмахом руки отбросил кольца дыма.

– Твое лицо мне тоже знакомо, – сощурился офицер, припоминая.- Отпрыск подполковника Крицина? Я не ошибся?

Эдик проглотил все еще солоноватую слюну, но смолчал. Немец, валявшийся на диване, с живостью приподнялся, спросил у Захарова по-немецки:

– Кеннен зи ин (вы с ним знакомы)?

Не отвечая ему, Захаров соскользнул с подоконника, приблизился к Эдику, взял жесткими пальцами за подбородок.

– А я ведь тогда привез ваши вещи обратно, полагая, что вернетесь, но на месте дома была уже груда кирпича…

Эдик опять лишь проглотил слюну.

– Где пристроились? – продолжал Захаров, все не разжимая холодных пальцев. – Мне бы повидать мамашу. Понимаю, она считает меня подлецом, но… Ей же от записей твоего отца никакого прока, а я… Кстати, там вырвана страница – на ней, судя по всему, должна быть карта местности…

Эдик молчал. Захаров выпустил подбородок, повернулся к дивану.

– Уступите, капитан, мальчишку мне, дам хорошую цену!

Немец как-то неопределенно усмехнулся, повторил свое:

– Кеннен зи ин?

Однако не стал дожидаться ответа, перевел взгляд на Эдика:

– Ви есть знайт дрюг дрюг?

Эдик не успел раскрыть рта, его опередил Захаров – он прямо-таки взбурлил от негодования:

– Хорошенькое дельце! – накинулся на капитана. – Вы так спрашиваете, точно готовы заподозрить меня в связях с подпольщиками.

– Найн, найн,- поднял тот обе руки, – найн!

– Мало ли с кем я был знаком до вашего прихода! – продолжал возмущаться Захаров.

– Гут, гут, мы вам доверять.

– Тогда уступите мальчишку, у меня свои виды на него. Повторяю, дам хорошую цену.

– Папиргельд (бумажные деньги) ? – покривился немец.

– Ну, услужу чем-нибудь. Во всяком случае, за мной не пропадет.

– Гут, за добрый услуг, – согласился немец, вновь усмехнувшись,- за добрый услуг можьно догофор: вам – мальшик, мне – это…

Помахал листком.

– Кто писаль? Кто есть аутор?

Захаров склонился в церемонном полупоклоне:

– По-моему, капитан, у вас были возможности убедиться, что я умею, – последнее слово он произнес с нажимом, – умею делать людей разговорчивыми. Будьте спокойны, у меня этот молчун все выложит!

Резкий телефонный звонок заставил подняться с дивана немца.

Отвлек и внимание Захарова, который откровенно прислушивался к разговору. Судя по всему, понимал чужую речь.

– Мы должны ехать? – спросил у капитана, когда тот опустил трубку на рычаг.

Немец с недовольным видом подтвердил, начал одеваться. Захаров в раздумье поглядел на Эдика, потом переключился на массивную, обитую железом дверь, с нее – на забранное решеткой окно. Невольно проследив за его взглядом, Эдик подумал, что до войны в этой комнате размещалось, верно, что-нибудь вроде кассы.

– Пожалуй, можно оставить мальчишку до нашего возвращения здесь, – обратился Захаров к немцу, подергав решетку. – Мне кажется, надежно.

– О, я, я,- ухмыльнулся немец, – карцер гут!

Через минуту Эдик остался в одиночестве и, дождавшись, когда стихнут в коридоре шаги, стал, подобно Захарову, тоже обследовать окно «карцера». Только с другой, конечно, целью.

Оно было с двойными рамами и мутными, давно не мытыми стеклами, но его интересовали в первую очередь не рамы и стекла, а железные прутья, что разграфили изнутри оконный проем. Ухватился за один из них, рванул к себе, толкнул от себя – прут даже не шелохнулся. Перешел к следующему – тот же результат.

«Крепко сделано, черт!» – ругнулся про себя.

Все же начал перебирать их поочередно, надеясь, вдруг который-то удастся расшатать и отогнуть. Отогнуть настолько, чтобы протиснуться.

За этим занятием и подстерег его полицай, который выглядывал давеча с чердака: неожиданно вывернулся из-за стены, прилепился снаружи лицом к стеклу. Эдик отпрянул в глубину комнаты, но парень поманил пальцем, показал знаками, чтобы открыл форточку, врезанную в нижнюю часть рамы.

Поколебался, однако, вспомнив, как парень заступался перед рябым, решился – просунул сквозь решетку руку, откинул, насколько позволяли прутья, внутреннюю створку, дотянулся, изогнувшись, до наружной. Парень осторожно осмотрелся, шепнул:

– Выломай фортку в двери!

Сунул продолговатый сверток и мгновенно исчез.

Эдик развернул тряпку: на ладони лежал штык от немецкой винтовки.

Странно, он не испытывал тогда, как теперь вспоминает, радости или волнения. Видимо оттого, что, убедившись в прочности решетки, уже не смел поверить в возможность вырваться из помещения, где все предусмотрено для защиты от взлома. Неважно – снаружи или изнутри.

Тем не менее прошел к двери, вяло потыкал штыком в закрашенные пазы. И вдруг обожгло ознобом: оконце в двери оказалось заделанным створкой, которая держалась с одного бока на шарнирах, а со второго – на задвижке и… вбитых по углам гвоздях.

Иначе говоря, то была обыкновенная форточка, лишь на время прекратившая свое действие из-за этих двух гвоздей.

Сдерживая дрожь в руках, начал обковыривать угловатые шляпки. Наконец собрался с духом, поддел одну кончиком штыка – гвоздь с неохотой, но, таки, полез из гнезда.

Со вторым управился уже без церемоний.

Оставалась задвижка – толкнул ее, потянул за выточенную из дерева ручку, и створка тотчас безропотно откинулась на шарнирах, открыв глазам полутемный коридор.

На лбу выступила испарина, а самого заколотило – зубам во рту тесно сделалось.

В глубине коридора скрипнула дверь. Он отпрянул в сторону, готовясь запахнуть оконце, но от двери донеслось:

– Не бойся, это я!

Парень не удивился тому, что створка уже выломана, потребовал нетерпеливо:

– Штык!

Эдик принялся трясущимися руками заворачивать штык в тряпку.

– Кончай возиться! – остановил тот, а приняв штык, скомандовал: – Лезь!

Эдик привстал на цыпочки, просунул в отверстие голову.