Шаль

Заказ делал Михаил. К еде он относился обстоятельно. Для него прием пищи был явлением эстетическим. Вот и сейчас он выбрал оленину и мясо дикого кабана, овощи и терпкое красное вино. При этом друг выглядел хмуро, чувствовалась в нем какая-то усталость, тоска. Он нервно суетился, стараясь скрыть это за хлопотами о заказе.

Под закуски они поговорили о погоде, необычайно холодном лете, о делах общих немногочисленных знакомых, о планах на отдых. Степанков уже не нервничал. Решение принято: удочка, а не рыба.

Главное, с чего начать. Самое трудное в такой ситуации — первая фраза.

— Миша, ты знаешь, со мною что-то происходит.

— Ага, ко мне друг водку пить не ходит… Тут я. Рядом. Это ты ко мне не ходишь…

— Ладно, пустое. Я серьезно. Ведь я тебя всегда почему-то старшим товарищем считал. Хотя мы ровесники. Наверное, потому, что ты мне всегда помогал. Без всяких условий, наставлений. Как старший брат. Ты мне и есть брат, побратим. Ты знаешь, я остался один как перст. Вот только ты и есть у меня.

— Давай ближе к делу. Чую, что-то готовишь. Сразу скажу, гадости от тебя не жду. Люблю тебя. И ты меня любишь. Это — главное. Давай, брат, не трусь. Что, в жену мою влюбился?

— Ой, только не это, — испугался Степанков.

Мишка заржал так, что пивососы у стойки сделали усилие и сумели повернуть головы.

— Выкладывай свои проблемы.

— История давняя. Несколько лет назад еду я у ЦДХ и вдруг среди ярких рядов с дешевыми кичевыми картинками вижу знакомую фигуру своего друга. Ты сидел на ящике, спиной к дороге, разговаривал с каким-то человеком, который крутил в руках твой пейзаж. Почему-то я тогда не вышел из машины, не подошел, побоялся смутить тебя, что ли… Ты же у нас ой какой гордый… Да и картины твои под ярким солнцем выглядели как-то по-сиротски, вне мастерской они потеряли свою силу, мощь, значительность. Это же отличные работы, работы мастера классической русской школы.

— Ну, уж ты и скажешь, — хмыкнул Михаил, улыбнувшись какой-то жалкой, кривой улыбкой.

— Да, — горячо возразил Степанков, сам дивясь своему красноречию, нагрянувшей откуда-то «лекционности» тона и странной «повествовательности» речи, горячности и убежденности в том, в чем этой убежденности не было ни тогда на набережной, ни даже несколько минут назад, когда они входили в ресторан. — Да! Я так считаю. Ты — человек консервативный, но основательный. Я тоже не признаю всякие модернистские выверты, мне тоже ближе классическое искусство. У тебя, насколько я, дилетант, могу судить, всегда был хороший рисунок, хороший цвет, особенно тебе удаются пейзажи. Права Лариса, когда говорит, что ты — «лучший колорист России». Закаты, рассветы, поля, речки, пригорки с покосившимися колоколенками — все это твое, родное, в этом всегда присутствует какое-то проникновенное настроение. У тебя и городские пейзажи, московские, выглядят так же душевно, как и деревенские. Даже в большом городе ты сумел разглядеть скромную красоту и какую-то беззащитность русской природы.

— Знаешь, — перебил горячую речь Степанкова Михаил. — У меня появилась мечта. Украсть в Третьяковке особо ценную картину, загнать за бешеные бабки, устроить на эти деньги свою выставку, а тебя нанять экскурсоводом. Давай к делу.

— Да пошел ты к черту, — смутился Степанков.

— Угу, уже пошел. Давай, догоняй… Я начинаю понимать: увидел друга в жопе, захотел помочь так, чтобы не обидеть друга. Значит, это ты под маской того «фантомаса» покупал мою мазню? Ну, он и кадр! Прямо искусствовед. Цитатами шпарил из альбомов. Я понял, что это подстава, но не просек, что от тебя. Благородно. Но я у тебя и так бы деньги взял. Как у брата. Мне не было бы стыдно. От другого не взял бы. А от тебя — да. Вот такой ты мне друг, — Мишка вдруг неожиданно всхлипнул. — Что это я? Ну, брат, приплыли, хоть и не пили… А что, давай выпьем, и жми свою повестуху дальше. Мне интересно. Тем более что я там — герой-страдалец. Страсть как люблю занимательные сентиментальные истории.

— Ну вот, все испортил, — засмеялся Степанков, хотя понял, что самое щекотливое уже позади.

И тут Михаил рассказал свою версию тех событий, как это все переживалось в семье Золотаревых.

Сначала все шло хорошо. Его спасло то, что он никогда не рисовал «политику». Его коньком была природа, пейзажи, натюрморты — кусты цветущей сирени, косогоры с березками, горные луга Домбая. Лариса считала, что эта ниша — вечная. Политика и все остальное приходят и уходят, а классический пейзаж остается. Но просчиталась.

Пришли иные времена, и люди перестали покупать картины для души. Живопись стала вложением капитала. Естественно, для тех, у кого эти капиталы были. А известно, что деньги и душа соседствуют редко. Капитал же вкладывали в картины художников, чьи работы ценились на Западе, кто был известен во всем мире. Золотарев же оставался художником сугубо российским, талантом, признанным в узком кругу почитателей. У его почитателей денег не было.

Раскрутить творчество мужа в мировом масштабе Лариса не осилила: такими категориями она не мыслила, языков не знала, учиться не хотела. Проще было завести популярную шарманку о том, что в России никогда не признавали истинных гениев, что все настоящие художники всегда оказывались в загоне. В этом она находила утешение. Если, конечно, это могло послужить утешением. Оставалась — набережная.

Он целыми днями просиживал там. И хоть торговля не шла, но зато была видимость дела. Клепать то, что берут, он не мог. Те деньги, которые он получал от случайных и редких покупателей, таяли как дым. Пришлось отказаться от мастерской, жили в хрущобе, которую купили в более удачные времена. Там Мишка работал на кухне, в квартире пахло краской, растворителем. Лариса начала болеть. Они неуклонно скатывались в бедность, из которой не возвращаются. Кризис 98-го совсем их добил.

— Вот в таком положении ты и увидел своего друга, сидящего на ящике возле своих картин, — тяжело вздохнул Михаил. — А охранника твоего я быстро раскусил. Парень оказался с воображением. Пообещал мне выставку устроить в стране, название которой выудил, наверное, в рекламе элитной турфирмы. Только все время путал Мексику с Португалией. Ну, Лариса узнала, сразу на набережную стала ходить, захотела познакомиться с меценатом. Денежки пошли регулярно, мы уже и о новой квартирке размечтались, в которой можно было бы и жить, и работать. Не хватало какой-то четверти. Вот мы и решили обратиться к тебе. Круг замкнулся. А?

— Слушай, Мишка, не все так плохо. Вы здоровые, нормальные люди, жилье есть. Лариса, в конце концов, может пойти на работу и зарабатывать обоим на жизнь. Глядишь, и выплывете. Такое богемное счастье.

— Но мы-то считали, что удача временно отвернулась от нас. А долг, крути не крути, отдавать надо было. Но чем? И, как это часто бывает, появилась неприязнь к более удачливым людям. Особенно к тем, кто рядом. Скажу честно, Лариса просто ненавидит тебя. Глупо, правда. Вот и сейчас она думает, что ты потребуешь деньги. Причем сурово и настоятельно. Ведь сроки уговора давно прошли. Она искренне считает, что я, ее муж, человек талантливый, одаренный, недополучаю в этой жизни. А такие посредственности, как Володя Степанков, ты то есть, который неизвестно чем торгует, что делает, стали хозяевами жизни, им принадлежат теперь все блага. Помнишь, в начале 90-х братки-должники просто убивали своих кредиторов, и тогда возврат долга отпадал сам собой. У Ларисы, похоже, такая же логика. Ее состояние передавалось и мне. Я и так психовал, а тут еще и ее жужжание. Знаешь, я даже пить стал. По-черному, до отключки… Ничего, преодолел…

Действительно, Михаил пил мало. Друзья потихоньку потягивали красное домашнее вино. А когда Степанков раскрыл ему все карты, Михаил и вовсе перестал пить. Он прореагировал бурно, сначала ругался, потом смеялся, потом целовал друга. Что-то вот только скажет Лариса? Мишка с грустью соглашался, что по натуре своей подкаблучник. Лариска может еще больше озлобиться.

Они все съели и выпили. Много курили. Официант едва успевал менять пепельницы. Мишка выкурил, наверное, целую пачку сигарет. Он мотал головой, приговаривая:

— Ну ты, Вован, даешь! Меценат! Третьяков и Морозов в одном лице. Богатый, а хитрый. Нет, не хитрый, трусливый ты! Что ты мне сразу не сказал, я бы губу не развешивал на этого покупателя. Я же думал, что привалило мне счастье, уедут мои картинки в Сингапур или в Лимасол, чего он там говорил такое… Вот, блин! Ну ты и даешь!

Потом он стал требовать показать ему купленные у него картины. Тогда он поверит.

— А может, ты меня разыгрываешь, а? Может, этого парня уже и на свете нет? Может, его свои убрали, у них же так и бывает. А? Ну, поклянись, что ты меня не обманываешь? Нет, — упрямился он, — не верю я тебе! Ну, отблагодарил ты меня за все, за дружбу, за то, что ты у меня когда-то в долг занимал. Когда мы в Москву приехали… Помнишь?