Шалопаи

– Уйти нельзя, – стеснительно возразил Першуткин. – Уйти стыдно.

– Ты-то еще! – Валеринька возмутился. – Тоже ратоборец выискался. Пересвет с Челубеем. Как драться-то собираешься? Царапаться, небось?

– Не знаю, я не умею, – честно признал Першуткин. – Как-нибудь.

– То-то что как-нибудь! Аникино воинство! Уйти и – все дела! – Гутенко долбанул кулаком по теннисному столу. – На сколько было назначено? На пять? А уже шестой. И где они? Нетути! Стало быть, сами струсили. Не явились на поле Куликово. Всё! Время! Абгемахт.

Он с торжеством развернул ладонь в сторону Березины и просевшим голосом закончил:

– Идут.

Из-за сараев показалась группа человек пятнадцать.

– Прости-прощай, музучилище! – Валеринька выдохнул с каким-то даже облегчением. Когда выбора не оставалось, он храбрел. Потянулся к палке, подобранной по дороге. Но глянул в другую сторону и безвольно выронил её. – Доигрались.

Слабая решимость к отпору, которую Гутенко в себе подогревал, разом иссякла, потому что с другой стороны, из арки, выскочил не кто иной, как Боб Меншутин.

О Кибальчише в Шёлке помнили и рассказывали с придыханием. В отличие от своего приятеля Лапы, дважды уже отсидевшего, Меншутина от колонии спасла мать, мольбами которой его забрили в армию.

Но, вернувшись на гражданку, он воссоединился с освободившимся дружком и был принят в окружавший Лапу ближний круг.

Едва не каждый вечер просиживали они в узкой компании на Советской, в пивном баре «Корочка» или в ресторане «Селигер», и редкий вечер не заканчивался хорошим мордобоем, а то и гоп-стопом, до которого оставался охоч заматеревший Лапа. В этой отборной компании Меншутин единственный оставался несудимым. Впрочем, все были уверены, что это недоразумение будет вскоре ликвидировано, как неизбежна потеря затянувшейся невинности у разбитной девахи.

Именно приятельство с Кибальчишем, у которого он числился кем-то вроде адъютанта, придавало особый вес Кальмару.

Впрочем, наблюдательный Данька подметил, что появление Кибальчиша стало неожиданностью и для самого Кальмара, – больно неестественно расплылась его физиономия, промасленная, будто блин со сковородки. Больно глубоко, издалека, кивнул. Заметил и другое: встречи не ждал и Меншутин. Похоже, он сам поначалу намеревался проскочить двор: мимо трансформаторной будки – к сараям и – через забор – сигануть на Малую Самару. Но, должно быть, любопытство пересилило. Он подошёл к чугунной колонке, энергично подкачал рычаг и жадно принялся ловить ртом хлещущую из узкого соска струю. Напившись, поозирался и – закосолапил к беседке.

Кребзовцы меж тем обступили сгрудившуюся подле теннисного стола группку. Приосанившийся Загоруйко по-хозяйски огляделся:

– А где этот прокурорский выкормыш? Сдрейфил, конечно. Шантрапу вместо себя подослал?.. Ты! – он ухватил за волосы ближайшего – Гутенко, – тряхнул. – Пять минут, чтоб найти. Иначе вас самих отметелим, как тузиков. Пулей, я сказал!

– Уж больно ты грозен, сосал бы ты… – донеслась из-за спин насмешливая нецензурщина, за которую на зоне – Загоруйко знал – убивали.

– Чего-чего?! – не поверил он.

Сделал разгребающее движение. Впрочем, перед ним и так расступились. На теннисном столе с гитарой в руках сидел смутно знакомый крепышок и насмешливо разглядывал массивного Кальмара.

Аккуратно отложил гитару, огладил короткий ёжик.

– Вот и верь молве! – подивился он. – Наговорили хренову тучу:

– Гроза округи! Кальмар! Боец-удалец! А на поверку, гляжу – жирный боров.

Загоруйко несколько опешил. Странный гитарист, окруженный враждебной толпой, не только не трусил, но, кажется, откровенно вызывал его, районного атамана, на драку. Что-то в этом было не так. Хорошо бы для надёжности сперва разобраться, откуда возник залётный орёлик. Но роковое слово уже было произнесено. Кто-то из своих подхихикнул. Выжидательно прищурился Меншутин. И спустить публичное оскорбление стало невозможно.

– Шмась сотворю, паскуда! – стращая, выкрикнул Загоруйко. Нависнув сверху, потянулся к горлу. Неосторожно потянулся: полностью открыв подбородок. Даже не имея точки опоры, с ногами, не касающимися земли, Клыш, отклонившись, провёл короткий боковой, от которого Кальмара швырнуло лицом о стол.

Сам же Клыш, продолжая движение, перекатился через спину и спрыгнул на землю. Разминаясь, попружинил на ногах.

Вскочил и Кальмар. Утёр потекшую юшку, заозирался. Отовсюду видел выжидающие лица своих, кребзовских, ждавших команды к нападению. Они уже оттеснили перепуганных Гутенко и Першуткина за беседку. Подле Клыша оставался единственный – ощерившийся Оська, с обломком штакетника.

Да ещё от подъезда мчался замешкавшийся Алька. Разметал с разгону попавшихся на пути, пробился к своим. Так что вся троица оказалась в кольце.

– А ну, ребя, замочим! – прорычал Загоруйко. Пересекся взглядом с Меншутиным. – Боб, видал фрайера галимого?

– Видал! – подтвердил Меншутин. – Так замочи!

Он уже признал в гитаристе того самого пацанёнка, что когда-то рыдал рядом с ним в песочнице.

Жестом остановил массовую драку:

– Остальным – никшните! Пусть сами разберутся.

– Так ведь один на один пришибу, как бы не на смерть, – неуверенно хохотнул Загоруйко. – Удар-то под сто килограмм. Из-за каждого салабона после сидеть!

– Всё так серьезно? – Клыш жёстко усмехнулся. Придержал рвущегося в драку Альку: – Извини, Ёжик! Но придётся тебе в очередь становиться! Пока ты ходил, он на меня кинулся. Все равно что на дуэль вызвал. Так что за мной право первой ночи!

Алька, хоть и разгадал хитрость, посторонился. Для виду – неохотно. На самом деле, благодарный другу за деликатность, – сломанная рука всерьёз ныла.

Клыш предвкушающе потёр руки. В груди его, как всегда при опасности, сладко заныло.

– Стало быть, благородный дон, предлагаете насмерть? – изысканно обратился он к Загоруйко. – Достойное, очень мужское предложение… Дуэль!!! – только что не пропел Клыш, будто трубадур перед турниром.

– Ч-чего? – Загоруйко смешался.

– По-честному, говорю, предлагаешь. Чего впрямь других в стрёму втягивать? То ли дело насмерть, и чтоб никого не подставить.

Он ткнул в пожарную лестницу, проступающую сквозь туман.

– Лезем на крышу! Один на один, без свидетелей. Жесть мокрая. Скаты крутые. Побеждённый падает и – хрюслом об асфальт. С концами. Винить некого. Как у Печорина с Грушницким.

Глаза его блестели бешеным весельем.

От слова «с концами» Загоруйко перетряхнуло. Кто такой Грушницкий, припоминалось смутно. Зато живо представил себя, летящего кулём с верхотуры и смачно шмякающегося о щербатый асфальт. Даже расслышал хруст головы! Собственной. Единственной.

А ещё, как вспышка, припомнил самого задиру. Клыш, точно! В двенадцать лет, единственный среди пацанов, с пятиметрового пирса подныривал под плывущую самоходную баржу. И кличку вспомнил – Безбашенный.