Шалопаи

Правда, из дальнего, за аркой, зала доносились возбуждённые мужские голоса. Среди них привычная, весело подначивающая хрипотца Земского. Такая, какой Клыш запомнил её при хмельных посиделках. Наскоро отерев воду с волос и лица, Данька заглянул. Зальчик на пять столиков. Два оставались пусты. Зато три других, сдвинутые, составили общий, длинный стол.

Во главе его тамадой восседал дядя Толечка. Только вместо бутылок посреди стола стоял пузатый, подмятый самовар, вместо закуски – блюдечки с маковыми сушками, вместо рюмок – чайные граненые стаканы в подстаканниках. Справа от Земского сидел моложавый мужчина с депутатским значком на лацкане пиджака. Сухой, жилистый. С бесстрастным лицом. Длинные, как карандаши, пальцы, нервно постукивали по скатерти. Рядом с ним – рослый привлекательный, несмотря на оттопыренные уши, майор милиции, с любопытством изучающий соседей по столу. Остальных, комбинатовских, Клыш признал. По левую руку Земского виновато нахохлился главный инженер Валентин Горошко, возле него – секретарь парткома Оплетин и, что удивительно, – с нижнего конца стола Клышу подмигивал всклокоченный, припухший Роб Баулин.

Дядя Толечка заметил Даньку, замахал:

– Даниил, к нам!.. Знакомы? – обратился он к соседу справа. – Это сын Нины Николаевны Клыш, дружок нашего Альки. А это…

– Девятьяров, – коротко представился сосед. Руку не протянул. Ограничился скупым кивком.

– Если кто не знаком с Даниилом… – дядя Толечка изобразил общий жест.

– Как же-с! Как же-с! Наслышаны, – Баулин потянулся с поцелуем. Данька уклонился. Уселся рядом с потеснившимся Горошко.

– Танечка! – Земский похлопал в ладоши. Из подсобки вышла молоденькая пухлоколенная официанточка с приколотым бумажным фартучком. К Данькиному изумлению, дядя Толечка прихватил её за талию. – Детка! Сообрази-ка нам ещё заварной чайничек! Видишь, парень насквозь промок. Как бы без горячего чайку в горячке не свалился.

Официантка зашептала ему в ухо.

– Что ж, что шумим. Хороший чаёк всегда бодрит, – возразил Земский. Кивнул Горошко.

Тот, не мешкая, сцедил из заварного чайничка остатки в бурый стакан. Хватило наполовину. Подвинул Клышу.

– Мне б щас чего покрепче, – Данька ощутил озноб.

– А ты махни! – настойчиво предложил дядя Толечка. – Иногда и чаёк целебен.

Клыш из вежливости отхлебнул. Глаза выпучились. В горле загорелось, зажгло в желудке. Отдышался. Принюхался.

– Умеете умно и тонко пошутить, – оценил он под общий хохот. В чайнике оказался коньяк.

– Вот и славненько. Зато не заболеешь, – порадовался дядя Толечка. Прислушался к далекому грозовому гулу голосов от винного магазина.

– Драка там, – сообщил Данька.

– Что делают с людьми? Самое мерзкое, что в глубинах таилось, наружу попёрло, – Земский в сердцах пристукнул стол. – Вот ты, Дима, как наш новый зам председателя райисполкома, объяснись перед нами, избирателями, с чего вдруг власть собственному народу войну объявила?

– Ну, у меня ещё совещание, – Девятьяров, не желая быть причастным к крамольному разговору, пошарил по скамье в поисках шляпы.

– Да и мне пора, – согласился с ним майор.

– Не-не-не! Посошок! – захмелевший Горошко подхватил наполненный на треть стакан. – Поднимаю за Анатолия Фёдоровича! Главного спасателя комбината. А отныне он и наш с Оплетиным индивидуальный спаситель. Анатолий Фёдорович! Чтоб знали: ваша реконструкция!..

– Да не моя! – рассердился Земский.

– Общая, но под Вашим знаменем, – вывернулся тостёр. – Потому что все вашими идеями пропитались. Короче! Куда Земский, туда и земство. Не секрет, я из корда вышел. Моё производство! Каждого работягу знаю. Но раз Земский решил, что корд сворачиваем, – всё! Как команды в строю. Вот при всех: надо будет голову на плаху за реконструкцию – положу! Веришь, Фёдорыч?! Я тебе до нутра верный!

– Делу надо быть верным, – не повёлся на лесть Земский. – Все мы одному делу служим!

Он протянул руку Девятьярову.

– Спасибо за выручку, Дима. По правде, засомневался в тебе. Боялся, в сторону отойдёшь. Извини, что плохо подумал. Можешь записать в должники.

– Так некуда. Там уж вся страница исписана! – Девятьяров попробовал улыбнуться. Непривычные мышцы раздвинулись в оскал. – А по большому счёту, начальника райотдела благодарите. Если б Трифонов на свой страх и риск не порвал протоколы, ничего я бы не сделал.

Земский охотно приобнял майора:

– Рад нашему знакомству, Андрей Иванович. Много слышал о вас удивительного. Теперь вижу, что, если человек решителен, так во всём. Надеюсь, видеться чаще.

– Только уж не за самоваром! – майор неожиданно расхохотался, красиво, раскатисто. Коротко козырнув, пошёл к выходу. И тотчас вслед ему заулыбались остальные.

Земский придержал руку Девятьярова. Сбавил голос:

– Прости, что больного касаюсь. Знаю, конечно, насчёт твоей матери. Мы ведь с ней не раз пересекались. Помогали друг другу. Так и не вышли до сих пор на след убийц?

Девятьяров отрицательно мотнул головой.

– Я не с тем, чтоб любопытство потешить, – заспешил Земский. – Но если хоть чем-то могу пригодиться! Хоть чем-то!.. Это не к тому, – он ткнул на самовар. – Просто маму твою уважал.

– Дело приостановлено за неустановлением виновных, – сухо ответил Девятьяров.

И вдруг не удержался – холодное лицо задрожало, губы задёргались.

– Сейчас… Мама ведь для меня всем была! Единственная, к кому прислониться мог! С любым, что на душе! Потому что любила, каков есть! Прав, виноват! Неважно. И убили за просто так, походя! В горкомовском доме, с ментом у подъезда! Секретаря горкома, как курицу, пристрелили! И с концами! А горе-сыщики замылить пытаются. Но я не дам. Сколько жить буду, столько искать. И уж когда найду упырей!..

– А как насчёт заповеди прощать? – встрял с нижнего конца стола Робик.

Девятьяров развернулся к нему всем корпусом.

– Кого угодно прощу! – отчеканил он. – Но сначала повешу за яйца.

Он зажмурился от сладкого предвкушения.

Земский, изумлённый вспышкой ярости в прохладном этом человеке, приобнял его за плечо:

– Дима! Насчёт отца?..

Девятьяров заметил, что к разговору прислушиваются остальные. На лице его восстановилось прежнее, бесстрастное выражение.

– Для меня мама и за отца, и за мать была, – уклонился он от ответа.

Поднялся, подняв и других.

Все, кроме Робика и Даньки, потянулись к выходу.

Земский подманил пухлоколенную официанточку. Пошептал.

– До семи… – ответила та. – Лучше как обычно.

Анатолий Фёдорович перехватил Данькин взгляд исподлобья. Смутился.

– Насчёт этого… – он мотнул шеей вслед официантке. – Тёте Тамарочке ни звука.

Вышел за остальными.

– Знаменитый по городу шкода, – глумливо бросил Баула. – За шестьдесят мужику. До таких лет дожить, и то за подарок. А этот с живинкой! Вот так бы по жизни просвистеть, и – копыта откинуть не жалко.

Оживление сошло с его физиономии: в чайную возвратился Девятьяров. Робик быстро склонился к Даньке.

– Вернулся, инквизитор. Сейчас душу тянуть начнёт. Ты только не уходи. Дождись. Потрендим ещё, шкоду какую-нибудь подпустим.

Клыш кивнул безразлично, – торопиться ему было некуда.

Братовья

– Вот втолковываю молодому, что мужик, он по натуре охотник, – развязно поделился Робик с подошедшим Девятьяровым. – Отловил бабу, сперму сбросил, обновился. И опять нырк в семью. А иначе – застой и отстой. Знаешь: старый друг лучше новых двух? Так вот, с бабами наоборот. У тебя, Диман, у самого как с женой? А то есть тёлка на примете.