Шалопаи

– Я по друзьям. После приду, – сказал он. Мать вскинулась испуганно.

– Приду, приду, – успокоил он её.

Превозмогая себя, примирительно потрепал мать по волосам. И пошел к арке.

Он не оборачивался. Но знал, что мать будет провожать его взглядом, пока он не скроется из виду.

За аркой он свернул к девятому подъезду, к наружному, выходящему на проспект выходу. Вбежал на третий этаж. Дверь открыла тётя Тамарочка. В кухонном фартуке, с «Герцеговиной флор» в зубах.

Из глубины квартиры доносился напористый голос дяди Толечки.

– Клышонок! – непритворно обрадовалась тётя Тамарочка.

Данька смутился:

– Я насчёт Альки спросить! Как он там?

– Этот-то? Непутёвый? Ну отец у него полный дурак, даром что прокурор! Хотя, может, потому и прокурор, что дурак… Но мы-то что ж? Неужто не освободили бы? Нет, забрился втайне, будто неродные. Уж как дядя Толечка возмущался!

– Пишет?

– Да пусть бы и вовсе не писал, баламут! Вот скажи, не паразит ли?

Тётя Тамарочка запыхтела, словно едва остывший чайник, заново поставленный на комфорку.

И – без перехода – захлопотала:

– Голодный, конечно. Я как раз пельмени замесила.

Она продемонстрировала обляпанные фаршем руки. Тыльная сторона покрылась паутинкой да мешки под глазами оттянулись и побурели.

– Пройди пока к дяде Толечке. Через полчаса за стол сядем. Расскажешь про себя.

Клыш прошел в гостиную. Земский, непривычно хмурый, с телефонной трубкой в руке, навис над столом, уперев локти в скатерть. Будто острыми этими локтями давил невидимого собеседника.

При виде Даньки брови его на секунду сложились домиком – удивленно и обрадовано. Взметнул приветственно кулак. Но тут же вновь насупился.

– Да что ты мне, Дмитрий, хрень городишь! – рыкнул он. – Я тебе про Фому, а ты!.. Не надо мне по третьему разу рассказывать, что не ты эту антиакогольную, прости Господи, компанию затеял! И исконно русскими вопросами не дави. Решать станем в порядке поступления. Сначала – что делать. А уж после – кто виноват. Ты мне ребят вызволи!.. Что ж опять бубнёж заладил?! Да в чем виноваты?! Три взрослых мужика, один из которых главный инженер крупнейшего комбината, другой и вовсе – парторг! – вечером! пошли в баню отметить день рождения. А на выходе их встретили. Милицейский патруль. То, что этого стукача-банщика отныне разве что в котельной к лопате допустят, я позабочусь. Но кто-то же его из твоих или из милицейских настрополил. И кто их, кроме тебя, в узде держать должен? Не псы всё-таки цепные, чтоб за каждым ату впереди собственного визга гнать!

Он помолчал, тяжело отдуваясь. Отмахнулся от тёти Тамарочки, вбежавшей с прижатым к губам пальцем.

– …Если б протокол составить не успели, так и разговора бы не было. А ты их вот так освободи – с протоколом. Мне без разницы, успели в райком стукануть или нет, но чтоб ребят освободил! Ты не на контроль бери. Ты выпусти! Запиши фамилии… Да нет, запиши: откажешь, пусть тебе потом пофамильно стыдно будет. Значит, Горошко, Оплетин и третий с ними… Фамилию не расслышал. Помню, что имя редкое – Роберт… А! Займешься? А ты не просто займись. Ты скажи по-русски – сделаю!.. Вот это уже конкретно.

Лицо его чуть разгладилось:

– Значит, так, Дима! Через сорок минут жду тебя вместе с моими ребятами в чайной. А нет, так, не обессудь, – нет!

По комнате разнеслось гулкое пикание.

– Что за диковинное диво – русский человек? – дядя Толечка показал Даньке трубку. – Почему любую, даже стоящую мысль, нужно вывернуть маткой наружу? Генсек-пьяница – беда. Так, оказывается, генсек-трезвенник – беда ещё худшая. Недавно звонок из Грузии – дружок мой стародавний, винный академик, застрелился. Всю жизнь лозу суперлюперособенную растил. Элиту небывалую! Дрожал над ней, как над детьми не дрожал. На загрансимпозиум поехал с докладом по ней. Вернулся, – лежит, под корень порубленная. Местный секретарь райкома отчитался. И как же так выходит, что в бутерброде человеческом при всяком нажиме по краям выдавливаются дураки. А сверху ещё и мерзавцы наипервейшие! Вот тебе, кстати, на будущее лакмусовая бумажка: если в каком деле наверх пробивается что есть талантливого и деятельного, значит, с главным порядок. А если сверху серость карьерная, значит, и в начинке гниль. И тогда беда…

Он, наконец, с чувством впечатал перемотанную трубку в рычажки, так что очередной кусочек пластмассы отлетел на край стола, обхватил Даньку за плечи, подвёл к окну:

– Дай-ка тебя разглядеть! Окреп! Всерьез окреп!.. А вот третий дружок ваш как был пухлячком-пуховичком, таким и остается. Вся сила в мозг ушла.

– Оська?

– Был Оська, да весь вышел, – дядя Толечка добродушно хохотнул. – За два года вуз экстерном закончил. Да что ему этот вуз? Разрешили бы, за семестр всё б отщелкал. Он у меня уж с год без всякого диплома сначала сменным инженером был, а ныне – с дипломом – за начальника цеха. А по уровню, скажу: у нас Горошко – главный инженер. Как раз при тебе из кутузки вызволяю. Не вызволю, так завтра партбилет на стол положит, голову на плаху. Тоже голова немалая. Но дай год-другой, – за Граневичем бумаги на подпись носить станет. Папку, да! – мысли его вновь переключились. – Отпуск я Осипу, правда, на неделю дал. Отца он схоронил.

– Мать написала, – подтвердил Данька.

– Сильный доминошник был! – дядя Толечка вдохнул. – Ладно, впрочем, когда старики умирают. Жалко, конечно… Но вот юность! Уж кому жить-то… На кладбище успел побывать?

– На кладбище? Почему?

– Ну, у Натальи на могиле.

– Какой Натальи? – Клыш заставил себя вернуться в настоящее. Что-то из того, о чем говорил дядя Толечка, он не расслышал.

– Как то есть?! Альки нашего любовь. Наташка Павелецкая.

– Что Наташка?!

– Так десять дней назад погибла. Ты что?! Неужто мать не сообщила?.. Данька, погоди!

Хлопнула входная дверь. В гостиную с кастрюлькой в руках, вся в фрикаделичном пару, вбежала Тамара:

– Дверь, слышу… А где?..

– Понимаешь, Тома, – Анатолий Фёдорович озадаченно поскреб крутую лысину. – Он, оказывается, не знал про Наталью-то.

Пригрело. Первый, ранний снег стаял, растёкся грязью по жухлой траве, по трещинам в асфальте. Промозглый двор был пуст. Лишь на скамейке у седьмого подъезда взмокшим грачонком нахохлился Гранечка. На подсгнившем брёвнышке стоял мутный, заляпанный стакашек, и таким же мутным казался Оськин взгляд, когда поднял он оплывшее лицо. Мутным и безысходным.

– Дани-ил! – в запевной своей манере протянул он. – А у меня папаша откинулся. В ванной мылся пьяный и – лампу уронил. А я как чувствовал – предупреждал.

Он угрюмо хихикнул.

– Мать перед этим опять избил. И – уронил. Судьба. Аз есмь воздастся! – отчеканил он, то ли Клышу объясняя, а скорее – в какой раз вдалбливая эту мысль в себя.

– С Наташкой что, правда?.. – Клыш зачем-то показал на окна Земских.

– Да, погиб ангел наш, Наташенька, – витиевато забормотал Гранечка. Опережая вопрос, воздел руку. – Как истинный ангел, – от молнии. К тетке в деревню ездила, и по полю на велосипеде, в грозу. Спряталась под дерево. Там и дерево-то, говорят, одно на все поле было. Прямехонько и… Хоронили в белом платье и фате, – вечная теперь невеста. Лежит, в лице ни кровинки. Как лист бумаги. А уж как Светочка рыдала. Как рыдала!

Он выудил из кармана початую липкую бутылку с кубинским ромом «Гавана» – наипаскуднейшим из всех существующих ромов – раскрутил и, давясь слезами и отвращением, сделал несколько глотков прямо из горлышка, – раньше у него так не получалось.

– Алька насчёт Наташки знает?

– В первый же день телеграмму послали. Раз не приехал, значит, не отпустили. Армия – не санаторий. А так, формально, – даже не жена.

– Как бы с горя в самоволку не рванул, – Клыш представил себе, как за тысячу километров отсюда рвется с короткого поводка вольнолюбец Поплагуев. Поёжился. Отобрал бутылку, глотнул, вернул Оське. – Где достаешь-то в безалкогольном городе?