Шалость

Люди, которые лишают себя всего этого по причине религиозных убеждений или в силу принципов морали, казались ему совершенно лишенными разума или, во всяком случае, достойными сожаления.

Подобное сожаление испытывал он по отношению к своему брату де Морамберу, которого, несмотря на все его достоинства, не мог не считать чем-то вроде сумасшедшего. Что знал он о любви, этот глупый Морамбер? Несколько походных встреч, какое-нибудь насилие во взятом городе — чтобы после всего этого прийти к суровым прелестям своей супруги и совершенно ими удовлетвориться? Конечно, г-н де Шомюзи отдавал должное г-же де Морамбер и тому уважению, которого она заслуживала, но он сомневался, чтобы у нее лично имелось то, что удовлетворяет все желания и все фантазии любви. Он с трудом мог поверить, что есть в ней нечто привлекательное, если такой честный человек, как г-н де Морамбер, не захотел мечтать о лучшем. Напрасно г-н де Шомюзи прилагал мысленно к своей невестке все безумства страсти, он; не мог убедить себя в том, что ему будет приятно разделить их с нею. Все мечты об этом оставляли его холодным и ничего не изменяли в его сложившемся мнении. Истинное место г-жи де Морамбер не в постели со скомканными простынями и измятыми подушками, а скорее в салоне, где в вечернем платье и высокой прическе, сидя в креслах, она ведет разговор с умными собеседниками. И он охотно обрекал ее этой роли, после всех галантных представлений, которым предавался иногда из любопытства ко всему, что касается любви.

Г-жа де Морамбер была бы весьма удивлена, если бы ей рассказали, о чем задумывается подле нее г-н де Шомюзи в те минуты, когда в ее присутствии его охватывала глубокая задумчивость, в которой она хотела бы видеть смущение грешника от соседства с честной женщиной. Разве достоинство ее особы не могло внушать г-ну де Шомюзи сожаления о распутной жизни, которую он ведет, и о свойственных ему привычках к кутежам? У самых закоренелых грешников есть минуты погружения в себя и раскаяния, которыми и надо пользоваться для того, чтобы вернуть этих людей к добродетели. Г-жа де Морамбер пыталась иногда делать это, упрекая г-на де Шомюзи за состояние, в котором он упорно пребывал и скандальная слава которого увеличивалась в зависимости от его возраста, уже не молодого и не свойственного юношеским безумствам. Правда, до настоящего времени г-н де Шомюзи осчастливлен удивительной крепостью здоровья, но, если слишком натягивать тетиву и чрезмерно сгибать лук, он может сломаться. Пусть же г-н де Шомюзи будет предупрежден об этих опасностях, — так лучше для него, — но пусть он также знает, что от этого они не перестанут существовать и могут проявить себя со всею жестокостью и неожиданностью тогда, когда с ними уже поздно будет бороться. Существуют примеры внезапных несчастий, вызываемых излишеством наслаждения именно при подобных же обстоятельствах, и тогда распутник падает носом в свою тарелку или внезапно корчится под мстительным ударом апоплексии. В самом деле, разве не пришло время перебеситься? Разве г-н де Шомюзи не достиг возраста воспоминаний, который непосредственно должен следовать за годами опыта? Неужели он не хочет прибегнуть к этому последнему средству? Пусть он не пренебрегает им, иначе будет хуже!

Г-н де Шомюзи слушал эти увещевания с улыбкой. Если бы все женщины были похожи на его достойную невестку, он охотно бы от них отказался. Увы! В то время как она говорила, перед его глазами проходили очаровательные видения. Свежие, смеющиеся глаза пронзали его взорами, полными коварства и нежности, лукавые голоса обращали к нему соблазнительные речи. Их посылали ему давняя юность, зрелый возраст, все минуты его жизни. Но не все исчерпывалось этими лицами, голосами, взглядами; г-на де Шомюзи возбуждали и иные соблазны. Женские тела вставали перед ним, вытягивались, выгибались сладострастно. Он чувствовал, как послушные призраки воображения окружают его, задевают, ласкают — и это заставляло с большей остротой наслаждаться мыслью о том, что после проповеди г-жи де Морамбер он направится в какой-нибудь кабачок развлечься за бутылкой доброго вина и будет вызывать в своей памяти любовные воспоминания, пока какой-нибудь случай не даст ему возможности перейти от воспоминаний к действию. Г-н де Шомюзи почувствовал, что он вполне настроен соответствующим образом, из чего г-жа де Морамбер, если бы она хоть немного была внимательной к подобным признакам, имела бы возможность заключить, что ее слова производят совсем не то впечатление, на какое она рассчитывала.

Неудачи не мешали г-же де Морамбер возобновлять свои попытки. Она не оставляла без внимания и то окружение, в котором жил г-н де Шомюзи. Если некоторые приключения и вводили его в достаточно высокое общество, он все же не отказывался искать там чего-либо соответствующего своим вкусам, в которых было слишком много мещанского, чтобы не сказать — просто вульгарного. Ему очень нравились девицы легкого поведения. Многие из них приходят к веселой жизни из среды, облеченной скромностью нравов, а иногда даже из народа, с которым легко порывают, и под внешним лоском, достигнутым ими с легкостью, нетрудно заметить низкое происхождение, дающее себя чувствовать грубоватостью манер. Все же в них остается природная свежесть, не лишенная очарования, а к этому г-н де Шомюзи никогда не был равнодушен. Он чувствовал в себе склонность к доступной для всех любви. С годами это пристрастие усилилось, и ничто не могло дать ему лучшего удовлетворения, чем свежая девушка из народа, здоровая и бойкая на язык. Он разыскивал их поэтому с увлечением. Его видели блуждающим по улицам и рынкам, заходящим в лавки, где он запросто беседовал с продавщицами, поджидал их выхода из магазинов и белошвейных мастерских, чтобы завязать знакомство с той, которая ему понравится.

Эти привычки привели г-на де Шомюзи к весьма предосудительным знакомствам и сделали его завсегдатаем кабачков Куртиль и Рампоно. Он не пренебрегал ни гостиницами предместий, ни деревенскими харчевнями. Сколько раз видели его по воскресеньям в Шарантоне или Бисетре в обществе нескольких миловидных и свежих мордочек, если он только не направлялся в Монморанси или Гонесс срывать вишни или лакомиться простоквашей! Ах! Чудесно толкаться на ярмарках, кружиться на деревенских балах, мять косынки, распускать подвязки! Народные празднества нравились г-ну де Шомюзи бесконечно, но он едва ли пренебрегал еще более предосудительными местами. Из любопытства ему приходилось иногда спускаться до таких низин, где рискуешь жизнью. Однажды он даже сошелся с известной Аннетой Фотье, очень красивой девушкой, которая была замешана в краже, и так неблагоразумно покровительствовал ей, что г-ну лейтенанту полиции пришлось предупредить маркиза де Морамбера о всех тех неприятностях, которые мог иметь г-н де Шомюзи от подобного знакомства. Г-н де Шомюзи не был чрезмерно задет этим поступком, говоря, что наслаждение не имеет иной цели, кроме самого себя, и что тело женщины всегда есть тело женщины, даже если оно отмечено на плече знаком королевской лилии; он добавил, что честный человек имеет право им наслаждаться, если оно прекрасно, и не требовать от него иного, когда оно словно создано для любви. И он еще долго продолжал развивать эти мысли, несмотря на то, что от него не было скрыто то ложное положение, в которое ставят его подобные чувства.

Однако эти предупреждения не оказались излишними, потому что в один прекрасный день его подняли в полубессознательном состоянии у двери подозрительного кабачка на набережной Рапэ. Он так никогда и не сознался, каким образом попал в засаду.

Даже столь неприятное приключение не могло приостановить любовных поисков г-на де Шомюзи, и он продолжал отдавать им все свои силы. Кроме обладания женщинами, г-н де Шомюзи не имел никаких потребностей. Он ограничивался тем, что чисто и прилично одевался и поддерживал едой и питьем свои силы настолько, чтобы они обладали известными способностями и были расположены к наслаждениям. Исполнив это, он охотно распределял свои деньги между теми, кто их добивался, обменивая некоторую часть своего золота на удовольствия, которые ему охотно всегда и предоставлялись. Г-н де Шомюзи был лучшим из людей и самым благородным из любовников. Он не искал гордости быть любимым ради себя самого, полагая совершенно естественным, что люда могут извлекать выгоду из его пристрастия к любви, в чем Нельзя усмотреть никакой неблагодарности или неделикатности. Он охотно предоставлял свой кошелек в распоряжение своих подруг, оставляя для себя только действительно самое необходимое. У него никогда не было ни кареты, ни слуг, ни благоустроенного жилища. Он довольствовался наемной комнатой и случайной прислугой. Он привыкал жить в гостинице или на постоялом дворе, меняя их только для того, чтобы быть поближе к кварталу, где обитала очередная любовница. Там снимал он себе помещение, куда и перевозил весь скарб. Хорошая комната и небольшой кабинет с отдельным входом его вполне удовлетворяли. При таком образе жизни он наслаждался полной удобств свободой и называл трактирщиков города Парижа самыми приятными людьми на свете. К тому же он старался сидеть дома как можно меньше, будучи по природе ротозеем и бездельником. Ему нравились все парижские зрелища и он утверждал, что нет лучшего места для «охоты», что нигде еще не приходилось ему встречать в таком изобилии и разнообразии лакомой «дичи». Однажды, когда невестка, г-жа де Морамбер упрекала его за разгильдяйство и разврат и предсказывала, что в один прекрасный день его найдут мертвым на тротуаре после какого-нибудь любовного безрассудства, он ответил ей, что не видит «ничего смешного в том, чтобы умереть так на улице, только бы это не было сделано нарочно». Г-жа де Морамбер в ответ пожала плечами, но г-н де Шомюзи своего мнения не изменил. Так и жил он, счастливец, в непрестанных наслаждениях, пока не достиг пятидесятилетнего возраста и не заметил, что природа советует ему щадить свои силы.

Но если г-н де Шомюзи избрал этот странный образ жизни в силу своего влечения к женщинам, его другой брат, барон де Вердло, по причинам, равным образом достойным внимания, вел себя совершенно иначе. Как и продолжал оставаться холостяком. Это обстоятельство заслуживает пояснения. Весьма невысокого роста, не такой представительный, как г-н де Морамбер, менее дородный и крепкий, чем г-н де Шомюзи, г-н де Вердло являл зрелище приятной округленности. Пухлое тело, слегка простоватое лицо придавали ему довольно милый вид. Руки у него были довольно жирные и белые, ноги короткие. Доброта и учтивость, скользящие в его чертах, заранее располагали в его пользу. В юности, благодаря свежести кожи, он был хорошеньким мальчиком, и это достоинство, которое за ним все признавали, решило его судьбу. В девятнадцать лет он привлек внимание жены банкира Вернона, которая стала впоследствии такой известной банкроткой. Эта г-жа Вернон, пышная телом, очень смуглая, с ослепительно белыми зубами, придававшими ей вид людоедки, воспылала безумной страстью к «маленькому Вердло». А он, скромный и наивный, польщенный чувствами, которые внушил, покорился этой страсти с тщеславием и почтительностью. С той минуты для боязливого и неглупого мальчика началось ужасающее существование. Г-жа Вернон была привязана к нему таким ожесточенным безумием, что сделала из него свою вещь, свое достояние, свою забаву, деспотически управляя каждым его действием. Бедный «маленький Вердло» не мог вздохнуть без согласия на это своего тирана. Она одевала его, кормила, прыскала духами по своему вкусу, налагала на него, в зависимости от своего настроения, воздержание или бурные проявления страсти и доходила до того, что в определенные часы заставляла принимать слабительное, с тем чтобы самой присутствовать при его действии; женщина решительного характера, она мучила несчастного самым страстным, самым жестоким деспотизмом.

Четыре года, которые провел неудачливый Вердло в этом положении любовника, были четырьмя годами непрестанного рабства и непрерывной страсти, к чему он оказался совершенно неспособным. Ему не только нужно было находиться, и душой и телом, в полном распоряжении этой требовательной и ненасытной любовницы, но еще и подвергать себя самым разнообразным и рискованным испытаниям. Бедному Вердло выпало на долю немало ужасов. Он должен был карабкаться по веревочным лестницам, пробираться по тайным переходам, влезать на балконы, пользоваться воровскими ключами и отмычками, подвергать себя риску собачьих челюстей и сторожевых алебард, прятаться под кроватью, сидеть запертым в шкафу на хлебе и воде, совершать всевозможные подвиги, которые вызывали в нем дрожь и покрывали его холодным потом. При таком образе жизни он чах на глазах, не смея протестовать и искать освобождения, ибо трепетал от ужаса перед этой гордой победительницей, которая привязала его к своей триумфальной колеснице. Он, вероятно, и умер бы в таком положении, если бы одно неожиданное обстоятельство не освободило его от этого рабства. Однажды утром, когда он, повинуясь приказанию, явился в дом г-жи Вернон, его встретило там большое смятение. Резкие крики наполняли воздух. Это вопила г-жа Вернон, которую бил толстой палкой ее муж. Г-н Вернон, неожиданно вернувшийся из путешествия, только что застал свою жену в объятиях поваренка, сохранившего из всего поварского наряда только белый колпак на голове. Поваренок изо всех сил трудился над своей дамой, для которой четырнадцатилетний возраст этого мальчишки заставлял забывать уже ленивые страсти г-на де Вердло. Это и навлекло на г-жу Вернон наказание палкой, заставившее ее выть на полу, в то время как маленький любовник, подобающим образом высеченный, с плачем натягивал свои штаны. При этом зрелище г-н де Вердло пустился в стремительное бегство. Вернувшись домой только для того, чтобы захватить кошелек с золотом, он на неказистой лошади, удваивая подачки на каждой почтовой станции, поскакал без оглядки в свое поместье Эспиньоль, куда и прибыл, задыхающийся, разбитый, чтобы сейчас же слечь в постель и не выходить из нее чуть ли не целый месяц, живя на пище Св. Антония. После этого путешествия и испытания, которое выпало на его долю, он навсегда сохранил на своем пухлом лице растерянное выражение. У него остался также болезненный страх к женщинам и непреодолимое отвращение к любви. Дрожа под одеялами, он клялся, что никогда не разделит ни с кем своего ложа. Он раз навсегда отказался от утех плоти и огня страстей. Он испытал их однажды, и он больше к ним не вернется, даже для законного супружества. Сколько бы ни убеждали его Венера, три грации и девять муз, он никогда бы не согласился избрать себе подругу, принадлежащую к этому страшному полу, о котором он, на свое несчастье, получил такое хорошее представление. Чтобы избежать всякого риска в подобном деле, он твердо решил не допускать к себе близко никого из этих проклятых самок. Отныне ни одной из них, кто бы она ни была, не удастся сломить его предубеждение. К тому же, лишая себя таким образом любви, он не испытывал никакого сожаления. Мысль о том, что рядом лежит женское тело и что его можешь коснуться, наполняла его сердце отвращением. Что может быть более отталкивающим, чем ласки и объятия, предшествующие наслаждению, чем поцелуи, его вызывающие? Каким образом могут два разумных существа сплетаться вместе и как бы терять сознание? Переносима ли, по совести говоря, женщина, если она раздета и не старуха; не является ли ее единственно приемлемым украшением тень усиков на верхней губе и несколько волосков на подбородке?

Таковы были почтенные и успокоительные соображения, которые призвал он себе на помощь, когда решил переселиться в Эспиньоль, ибо так же, как и к женщинам, возымел отвращение к Парижу, куда ничто не могло заставить его вернуться, даже свадьба брата, г-на де Морамбера. Г-н де Вердло послал ему извинение в том, что не может прибыть лично. Он удовольствовался тем, что поздравил г-на де Морамбера с исполнением долга перед их семьей, и сердечно возобновил свои поздравления, когда г-жа де Морамбер произвела на свет двух сыновей, дающих уверенность, что линия рода не прервется. Таким образом, г-н де Вердло считал себя дважды избавленным от брака — во-первых, своим нерасположением к подобному состоянию, во-вторых, тем, что его брат уже выполнил необходимую заботу по продолжению рода. Г-н де Вердло будет способствовать поддержанию их родовой чести, сберегая свои богатства для племянников, так как нельзя было рассчитывать на то, что им может что-либо оставить г-н де Шомюзи. К тому же поведение г-на де Шомюзи возмущало г-на де Вердло.

Годы шли и ничего не меняли в создавшемся положении. Если с течением времени г-н де Вердло и перестал испытывать сердцебиение, сжимавшее ему горло, когда он думал о чувственных увлечениях г-на де Шомюзи, то все же он решительно и твердо продолжал оставаться холостяком. Его удаление от любви и от женщин проявлялось по отношению к ним в осторожности, для которой даже дружеское чувство казалось уже подозрительным. Подобное недоверие не мешало, впрочем, г-ну де Вердло говорить с женщинами всегда вежливо и любезно, но не без некоторого затруднения Присутствие особ иного пола не причиняло ему видимого неудовольствия, но держало его в некоторой боязливости. Даже невестка не могла заставить его выйти из этого состояния. Г-н де Вердло оставался при своем мнении. Упразднив любовь в своей жизни, он заменил ее религией и пристрастием к вкусной еде. Г-н де Вердло был набожным человеком, и в мыслях и на деле, и это скрашивало ему жизнь. Вкусный стол равным образом занимал важное место в его заботах. К этим двум удовольствиям он присоединял еще занятие садоводством, легко выращивая различные культуры растений и особенно преуспевая в пересадке черенков. Страх к женщинам не сделал его ни сатириком, ни брюзгой. Все же воспоминания предупреждали его о том, что если время и смягчает остроту прежних чувств, то стереть их окончательно оно не в состоянии. Вдали от женщин, огражденный от их вторжения одиночеством, он вел спокойную и хорошо устроенную жизнь, посвященную заботам о здоровье, о соблюдении привычек, о поддержании в порядке домашнего хозяйства. Много раз он оказывал гостеприимство своему брату де Морамберу и его супруге, которые приезжали к нему в деревню. Когда старшему сыну г-на де Морамбера исполнилось девять лет, а младшему восемь, отец повез их к г-ну де Вердло, чтобы познакомить его со своими будущими наследниками. Г-н де Вердло принял племянников с удовольствием и состраданием. Пусть дети находятся еще в невинности своего юного возраста, — разве не обречены они впоследствии испытать на себе шипы плотского вожделения? Как и другие, они должны будут подчиниться нескромным и распутным посягательствам. Страсть заставит их сделаться любовниками. Найдут ли они в себе силы защититься от нее, будут ли настолько разумными, чтобы не уступить ее коварным соблазнам? У демона любви бесконечное количество уловок. Г-н де Вердло с жалостью рассматривал юных де Морамберов, которым сшитые по моде камзолы придавали вид маленьких мужчин, хотя щеки их и были вымазаны сладким кремом торта, а животы набиты пирожками. Удовольствуются ли они этими вполне простительными увлечениями, а также тем, что им с этого дня будет предоставлено в Эспиньоле: рыбной ловлей в пруде и игрою в мяч на аллеях парка?

Как бы ни было жалко г-ну де Вердло провожать племянников, все же он не испытал никакого желания последовать за ними в Париж, чтобы вернуть визит их родителям. Мысль увидеть столицу наполняла его ужасом. Ему казалось, что отвратительный призрак г-жи Вернон схватит его там за горло, чтобы уложить заживо на ложе пыток и потом лечь с ним рядом. Думая об этом, г-н де Вердло дрожал с головы до ног.

Париж казался ему проклятым местом, гибельной бездной. Не занимают ли там женщины всех тротуаров? Ими кишат улицы, бульвары, театры. Они выставляют там напоказ румянец своих щек и белизну груди. Их прелести видны каждому во всем их бесстыдстве; они подчеркивают свою соблазнительность всеми средствами кокетства и всеми ухищрениями моды. Они торжествуют в великолепии своего могущества. Они пропитывают воздух своими духами, наполняют его стрекочущими голосами, отравляют важничаньем, манерами, жеманством. Там они — чума и яд. Любовь во всех ее видах — их постоянное дьявольское занятие. Они не устают расстилать там свои сети, чтобы ловить в них несчастных, которых неблагоразумие толкает в эту достойную презрения западню. Все это вызывало в воображении бедного г-на де Вердло ужасную картину, при виде которой туманилось его округлое и пухлое лицо. Но его парижские страхи этим не ограничивались. Г-н де Шомюзи, его брат, внушал ему не меньшие опасения. Даже при одном рукопожатии этого распутника г-ну де Вердло казалось, что смертельный ужас поднимается до самого сердца. Разве не был г-н де Шомюзи весь проникнут любовью и сладострастием, разве не носил он в себе заразы? Не отдавал ли он любви всех своих сил, не был ли он покорным рабом своих желаний, вопреки своему сердцебиению и тучности? Он удовлетворял эти желания, следовал за ними туда, куда они его вели, с чудовищным цинизмом и полнейшим презрением к их низости. Любовь наполняла его мысли, жесты, действия, плоть, кровь, все его существо и, без сомнения, даже сны. Для г-на де Вердло г-н Шомюзи был чем-то вроде зачумленного, чье присутствие распространяло пагубные семена. Г-н де Вердло не мог представить его себе иначе, чем в самых похотливых позах и положениях, тех страшных позах, на которые обрекается тело поисками наслаждения. Эти образы повергали в смятение и столбняк бедного Вердло и заставляли проходить вблизи него сжигающее и неистовое дыхание демона плоти Чтобы освободиться от искушения, он прибегал к молитвам об избавлении от брата, погрязшего в разврате и разгуле, одна мысль о котором приносила с собою вихрь смятения и порока. Что бы только было, если бы он сам подчинился этому сообщнику греха! Г-н де Вердло крестился заранее и, чтобы отвлечься от этого бреда, уходил в сад подышать свежим воздухом.