Шампавер. Безнравственные рассказы

– Не будем терять времени, Амада, любимая, мы здесь одни, скажите мне, это вам я обязан этим счастьем?

– Каким счастьем?

– Разделить ваш…

– Нет, нет, мне вы ничем не обязаны; не мне, вовсе нет!..

– Вы, значит, все так же ко мне суровы? Дайте же хоть разок поцеловать вас сейчас; вечером тогда вы мне отказали.

– Нет! Я вас ненавижу, проклинаю… И все-таки мне вас жаль.

– Какое счастье!

– Послушайте, здесь вам угрожает опасность, будьте осторожны и молите бога, чтобы и он вас хранил.

– Объяснитесь!..

– Больше я ничего не знаю; замолчите или вы нас погубите, Хуан; молчите, он идет…

– Вот это херес! Дай-ка стаканчик, Хуан, попробуй только!

– Visa usted! Es un ambre, [113] превосходное вино.

– Ну, compadre, давай-ка еще разок, без церемоний. Ты не боишься прослыть трусом?

– Хуан Касадор не какой-нибудь новичок. Мне кажется даже, Барpay, что тебе придется готовить штраф, у тебя что-то глаза заблестели. Эй, что ты там делаешь? Осторожно, ты точно на качелях качаешься.

113

Полюбуйся! Какой аромат! (исп.).

Положительно, Баррау был уже не просто навеселе, а по-настоящему запьянел. Он пел, покачиваясь, сердился и стучал по столу кулаком, громко хохотал, читал молитвы и отпускал грубые шутки, напоминавшие те своеобразные импровизации, которые бискайские arrieros, [114] когда у них хорошее настроение, распевают, едучи на мулах: в песенках этих довольно забавно смешано библейское и евангельское.

После долгой борьбы с собой и наговорив множество пошлостей, претивших Амаде, он склонился над столом и уснул.

114

Погонщики мулов (исп.).

– Нельзя оставлять его в таком состоянии, помогите мне, Касадор, уложить его на циновку, там он лучше проспится. Пьянчуга несчастный!..

Баррау не сопротивлялся.

– Касадор, возьмите у него нож, вон там, он может поранить себя. Набросим на него плащ. Что вы делаете? Касадор, не закрывайте ему лицо, он же задохнется! Нет, нет, не закрывайте, говорят вам!

– Какая вы глупая!.. Ах, простите меня, Амада, я увлекся. Случай мне помог! Он опьянел, и мы избавлены от его слежки, он сам облегчил мне свидание. Дайте мне покрыть поцелуями руку, которая меня отталкивает; Амада, не будь такой суровой.

– Замолчите!..

– Такой суровой к тому, кто любит тебя больше, чем волю!

– Перестаньте, Касадор, я жена вашего друга Жака Баррау.

– Вы что же, так и останетесь каменной?… На наших последних свиданиях я валялся у вас в ногах, и вы самой малости не позволили несчастному, что влюблен в вас. Вы меня дразните, Амада, бойтесь же моей мести!..

– Alma de Dios, спаси меня!.. Перестаньте, Хуан… Я позову Баррау!..

– Разбуди его, если посмеешь, мне-то что, зови своего мужа, он пьянехонек!

При этих словах Жак Баррау, отбросив плащ, внезапно выпрямился.

– Carajo, cobarde!.. [115] Ты думаешь, rufian, [116] что можно споить Баррау, как спаивают Касадора? Подлец! Ты попался в ловушку. Умри же!..

Тут он хватает ружье и, прижав к щеке, наводит его на Касадора, который бежит к дверям. Амада, ухватившись за ствол, молит о пощаде и удерживает его.

Он вырывается, хватает со стола нож, заносит руку, чтобы ударить Хуана, но тот выскакивает вон, изо всех сил хлопает дверью, лезвие глубоко уходит в дерево. Баррау с пеной у рта преследует его, отчаянно ругаясь.

115

Негодный, трус! (исп.).

116

Распутник (исп.).

– Постой, постой! Жак, остановись! Послушай Амаду; будь великодушен, дай ему убежать!

Но муж, не обращая на нее внимания, стремительно как шквал, гнался за своим врагом, который старался спрятаться в чаще.

Совершенно обессилевшая Амада с трудом передвигалась по хижине. Она винила себя в смерти Хуана и горько плакала.

И, однако, Амада была безупречна; она не подала Хуану ни малейшей надежды, она решительно отвергла его любовные притязания, наконец, она попросту его не любила.

Но даже когда человек, который совсем не нравится женщине, страдает из-за нее и несчастен, ничто не может помешать сладостному чувству, зарождающемуся в ее душе; любви к нему по-прежнему нет, это верно, но в ней пробуждается жалость!.. Амада уже начала было надеяться, что ему удастся ускользнуть от обезумевшего ревнивца, как вдруг грянул выстрел.

– Все кончено! Santa Virgen! – воскликнула она, без сил падая на колени. – Virgen Maria, [117] помилуй нас! Jesu Cristo, [118] избавитель душ наших, будь милостив к нему! Buen Dios, Dios de mi corazon, [119] смилуйся над ним в судный день!.. – Ее голос мало-помалу стих, и она застыла, погрузившись в печаль.

117

Дева Мария (исп.).

118

Иисусе Христе (исп.).

119

Боже мой, господи! (исп.).

Послышались поспешные шаги: Баррау возвратился тяжело дыша, с блуждающим взглядом, тупо волоча ружье за портупею.

– Вставай, Амада, после помолишься. Дай мне воды.

Она приближается дрожа и протягивает ему кувшин, а Баррау засучивает рукава куртки; видя, что обе руки у него в крови, Амада роняет и разбивает таз.

– Жак, ты убил его!..

– Нет, к сожалению, нет. Господь не сподобил меня такой милости, я было сам так подумал, когда он упал, я подбежал, чтобы его прикончить, да он вскочил и вырвался из моих когтей, отделался легкой раной. Но, клянусь всеми святыми, я до него доберусь! Ничто не спасет его от моего гнева. Амада, я измучился, а ты разве не устала?… Приляжем, в твоих объятиях я, может быть, обрету покой и отдых.

– Жак, перемени по крайней мере рубашку, она вся в крови.

IV A las oraciones [120]

На следующий день, в понедельник, чуть свет, когда Амада еще спала, Баррау уже отправился в Гавану.

Целый день его видели в той части города, где жил Гедеон Робертсон.

Четыре дня и четыре ночи он слонялся по улицам, но все напрасно: Хуана нигде не было, должно быть, рана приковала его к постели.

120

В часы молитвы (исп.).

Наконец роковой день настал – это была пятница: Баррау высмотрел своего врага в порту и пошел за ним по пятам; когда тот вышел па безлюдную улочку позади большого форта, он закричал ему:

– Стой, негодяй! Тебя-то мне и надо!

– Вы меня искали? Вот я.

– Ладно же. Защищайся, если можешь!

С этими словами он кинулся на него как гиена, занеся нож для удара; Хуан уклонился и, быстро вытащив свой, пропорол Баррау руку, а тот ухватил его за пояс и пырнул в бок. Хуан, отчаявшись, навалился на него, прокусил ему щеку, выдрал кусок мяса так, что обнажилась челюсть; Баррау выплюнул кровавую пену ему в глаза.