Шандор Петефи

— Это как же понимать? Ведь я и в провинции не выше, чем в Пеште.

— Ты-то нет, да только провинциальная сцена ниже пештской…»

Актеры засмеялись. Расселись по своим местам. Начали ужинать и веселиться. Одежда у них высохла, голод тоже перестал их мучить. Все запели песню «Надежда» поэта Чоконаи, которому тоже немало пришлось покочевать в своей жизни.

К нам ты прилетаешь Из нездешних стран. Все, что обещаешь, — Слепота, обман. Бедный, забывая О своей судьбе, Как посланцу рая, Молится тебе. Что ж румяными устами Вновь смеешься ты? Что томишь меня мечтами? Лживы все мечты. Да, тебе внимал я, Ты меня вела, Но когда устал я, Бросила, ушла!

Поужинав, бродяга-актер либо шел дальше, либо уславливался о пробном выступлении с директором, который как раз, может быть, нуждался в это время в первом любовнике, баритоне или еще больше в декораторе, чтобы обновить уже давно потускневшие декорации.

Такие сцены из актерской жизни описывал младший современник Петефи — Янош Вайда. Почти то же самое испытывал и Петефи, встретившись впервые с бродячей актерской труппой.

А помнишь юношу, который, как и ты. Держал в руке бродяжнический посох. На посох нищего похожа эта палка… Вот снова он встает передо мною, Тот час послеобеденного зноя, Когда меня в актеры посвятили, А перед этим я шатался зря По всем углам земли моей венгерской И вот пришел я в некий городок. Был поздний час. Ногам моим усталым Хотелось отдохнуть на постоялом Дворе… Я сидел в раздумье. Обед заказывать, иль сломится на этом Житейское мое благополучье, Как никудышный перочинный нож? И в это время некто благородный Дверь распахнул, а я уже настолько Был в людях опытен, что сразу сделал вывод: Актер явился, и никто иной! Пальто артиста было новым. Брюки Напоминали половую тряпку… «Жрец Талии?» — спросил я. «Точно, сударь! Вы тоже?» — «Нет еще!» — «Но ваша милость Им хочет быть?» — «Да я не знаю, право», — Ответил я. Но он уже исчез И в тот же миг с директором вернулся. В плащ белоснежный был одет директор, И крикнул мне он, кланяясь любезно: «Прекрасно, дорогой компатриот! Сам бог вас шлет! И мы вам очень рады. Вы, верно, обожаете искусство. А вы обедали? Но кормят здесь прескверно И дорого. А нам оленью ногу Послал из замка нынче мажордом. Капуста тоже, кажется, осталась. Угодно вам? Покушаете вволю!» И я, принявши это приглашенье, Торжественно зачислен был в актеры. Тут вовсе не допытывались, кто я — Студент, сапожник… …Мы по селеньям ездили… Бывали Удачи, и бывали неудачи. Всего бывало… Только нашей дружбе В конце концов, увы, пришел конец. Нахальство все ж мне было не по вкусу, Не полюбился мне огонь бенгальский, И множество «Последний раз в сезоне», И всякая иная трескотня. В конце концов распалась наша труппа Ввиду усобиц внутренних и внешних. Скитался я, вступил в другую труппу. И все это я снова испытал. И не поверю я в расцвет театра, Покуда подлецы, и негодяи, И все отребье мира будут в нем Иметь пристанище! О друг мой, мы с тобою Все это поняли! Дай бог, чтоб поскорее Актерское искусство наше стало Таким, каким оно и быть должно!

На другой день после приезда труппы два трубача направились в город и обошли его вдоль и поперек. Актеры ставили декорации. Петефи, как самый молодой из актеров, писал афиши — у него был красивый почерк — и разносил их. Это ведь не унизительно: у бродячих актеров своя традиция в писании и разноске афиш. Знаменитый Карой Медери, ставший гордостью пештского Национального театра, в бытность бродячим актером тоже писал и разносил афиши. О нем сохранилась забавная легенда, которую и подхватил Петефи в одном из своих веселых стихотворений:

Сам Медери (кто не слыхал о нем!) Когда-то желторотым был юнцом, В бродячей труппе он играл И брал Кропать Афишки форинтов за пять, Как я сказал уже — за пять! Мзду получив, бежит он как-то раз Купить чернил, чтоб новый взять заказ, А он всегда флакон чернил Хранил В своем Пальто, в кармане боковом, Как я сказал уж — в боковом! Чернила есть! Ликует наш богач! Домой из лавки он пустился вскачь. Сказал Сентпетери: «Смотри, Кари, Мне жаль, Коль радость сменишь на печаль, Как я сказал уж — на печаль!» Увы! Прыжки к добру не приведут! Флакончик пуст, а пятна тут как тут! И загрустил, задумался бедняк: Итак, Пальто Теперь не годно ни на что, Как я сказал уж — ни на что! А главное — что желтое оно! Тем резче выделяется пятно. Хоть брось! Но где ж другой наряд возьмешь? И что ж? Не бросил пальтеца, Носил до самого конца, Как я сказал уж — до конца!

…А вечером начиналось представление. Наливалось масло в стаканчики, зажигались фитили — И так освещалась сцена. Актеры по тем временам не радовались на безделье, на то, что «пренебрегают ими», — иногда за один вечер беднягам приходилось исполнять по пять, по шесть ролей. В зрительном зале народу собиралось немного, но собравшиеся не скупились на рукоплескания. А после спектакля вся труппа сходилась подсчитывать доходы. Когда они были невелики, актеры бранились меж собой, когда же денег набиралось побольше, в труппе воцарялся мир.

Так в трудах и в заботах жили актеры, так и сформировался в конце концов венгерский национальный театр.

Актерское ремесло было трудным и неблагодарным, главным образом потому, что среди странствующих актеров были не только такие люди, как Петефи, которые восхищались искусством, восторгались сценой. Шел туда и совсем другой народ, и в этом была главная беда. Правда, и публика попадалась разная: в одном месте она покровительствовала актерам, в другом — холодно встречала «комедиантов». А это не раз грозило бедой!

«Фейервар мы покинули, — писал Петефи в одном из писем, — прибыли в Кечкемет, где дела нашей труппы идут довольно плохо; как актер я хоть и мало, но все же развиваюсь; я уже имел счастье, овладев вниманием публики, несколько раз вызывать у ней аплодисменты, — этого для начинающего актера достаточно. 23-го числа сего месяца будет мой бенефис; после великой борьбы удалось мне добиться, чтоб это был «Король Лир». Я играю в нем шута; получить сию роль стоило также немало трудов, ибо слишком много козней среди актеров. Частенько говорю я со стоном: «Божественное искусство, отчего жрецами у тебя черти?»

И в другом письме он писал о своей последней попытке стать актером:

«…я повстречал по пути директора небольшой труппы. Он пригласил меня к себе, посулив хорошие роли и хорошее жалованье. Именно поэтому я и нанялся к нему, а еще больше потому, что у меня вышли все деньги и я не мог продолжать поездку. Мы отправились в степной городок Бихарского комитата — Диосег — и играли там несколько недель. Мне дали несколько недурных ролей, например роль Торнаи в «Выборах», Варнинга — в пьесе «Тридцать лет или жизнь игрока» и др., и положили пятьдесят форинтов жалованья. Из Диосега мы покатили в Секейхид, там выступали три недели. 24-го числа сего месяца труппа наша распалась, ибо мы хотели поехать в Надь-Карой и Сатмар, а директор не соглашался на это. Таким образом, мне ничего больше не оставалось, как вернуться в Дебрецен. Правда, развал труппы был не единственной причиной моего возвращения — ко всему я еще захворал, и болезнь моя становится с каждым днем все тяжелее. Уже и в Секейхиде я не мог выступать, и нет надежды, что скоро опять появлюсь на сцене. Я очень слаб, и, должно быть, понадобится два-три месяца, чтобы силы вернулись ко мне. Я сущий скелет».

Эта последняя попытка стать актером окончилась печально. Была уже зима. Петефи в легонькой шинели добирался до города Дебрецена. Поздно вечером приплелся он к жилью своего друга. Этот друг — Альберт Пак — в тот вечер как раз поздно возвращался домой. В дверях он встретил дрожащего человека в белых летних брюках. Пак узнал его. Это был Петефи.

— Я пришел к тебе, дружище, — сказал поэт, — чтоб было кому похоронить меня, коли помру.

Альберт обнял промерзшего до костей поэта, повел к себе и за несколько дней поставил его на ноги,

Всю зиму Петефи жил в нетопленной комнате у театральной билетерши. Если окно комнаты не замерзало, он мог видеть из него виселицу и буран, который бушевал на безлюдной площади Дебрецена

В ту зиму холод был весьма суров, А я не мог купить не только дров, Но и соломы. Проснувшись в холоде нетопленного дома Я надевал потрепанное платье, И мог сказать я, Как тот цыган, что в сеть закутался от стужи: «Ух, как там холодно снаружи!» И что ж! Хоть пробирала дрожь, Но стихотворствовал я все ж! Чуть двигалась рука моя. А я? Курил я трубку в час такой И тепленький чубук рукой Сжимал, Пока мороз не отступал И в нищете я утешался мыслью той, Что был знаком и с большей нищетой.

Он работал, читал, писал, потерпев крушение в театре, он готовился ко второму, новому наступлению.

В этой холодной, нетопленной комнате родилась его знаменитая «Патриотическая песнь».

Я твой и телом и душой, Страна родная. Кого любить, как не тебя! Люблю тебя я!

Эта песня явилась прелюдией к тем его многочисленным патриотическим стихам, которые достигли зенита в посвященном отцу поэта стихотворении «Старый знаменосец» с его заключительной строкой: «Лишь бедняк душой отчизну любит».