Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона

Японцы испражнялись в священные колодцы и заставляли женщин сбрасывать своих детей с городских стен. Вода в верхнем течении Янцзы стала сначала розовой, затем красной, а потом багровой и несла этот цвет, порой казавшийся прекрасным, по направлению к морю.

И никто не спал: ни палач, ни жертва. Ужас продолжался днями, неделями, пока наконец ни китайцы, ни японцы уже не могли понять, то ли все это происходит наяву, то ли они спят и смотрят в бездну.

В течение шести недель японская армия убивала и насиловала с кровожадностью, невиданной прежде в Поднебесной.

Японцы словно вымещали на жителях Нанкина копившуюся в течение всей их истории обиду за то, что Япония всегда считалась «младшей сестрой» Китая. За все годы пренебрежительного отношения, высокомерных заявлений о том, что Япония это всего лишь незаконнорожденная колония Срединного царства, за издевательства над тем, что Япония оказалась не способна изобрести ни собственной письменности, ни системы государственного устройства, ни много чего другого. Однако все это были лишь оправдания, не имевшие ничего общего с тем, что творилось в Нанкине в период между 13 декабря 1937 года и началом февраля 1938 года. Никакие оправдания не могли спасти разум отца, которого заставляли насиловать собственную дочь на глазах у собственного сына. Никакие оправдания не могли помочь старикам, тела которых, не доставая ногами до земли, были пришпилены большими пиками к городским стенам и корчились в мучительной агонии. Любые оправдания смехотворны там, где меньше чем за шесть недель было убито более трехсот тысяч мирных жителей. В городе, где каждое утро японские солдаты отрабатывали тактику штыкового боя на живых китайских пленниках. Любые оправдания являются оскорблением в том жутком мире, в который превратился Нанкин на шесть недель в конце 1937-го и начале 1938 года.

И огромные птицы кружили все ниже над городом, закрывая солнце. И крики жертв только усиливали исступление мучителей. И японцы, подобно тому как это произошло с Акирой и Юкико в каморке под третьим пролетом моста Марко Поло, где они истязали несчастного капрала Миното, перешли черту морали и утратили человеческое обличье. И теперь их было невозможно отличить ни от обезумевших собак, терзавших трупы людей, ни от стервятников, ни от жирных мух, что больше не могли летать и лениво жужжали на мостовой. Они сами превратились в ужас. И каждый новый кошмарный поступок гнал их все дальше в темноту, пока наконец не проснулся дракон Комодо, спящий в душе каждого человека. И тогда они открыто пошли на своих четырех лапах, клацая когтями по мостовым древнего города.

И все люди вели себя словно псы.

И экскременты падали сверху столь обильно, что нужна была шляпа.

И по коридорам расползлось насилие.

И оно вцепилось в занавески.

И смерть оскалила черные клыки и захохотала, задрав голову к небесам. Но звезды отвернулись в сторону, а солнце роняло такие крупные слезы, что ослепло. А божество в храме городских богов-покровителей заплакало кровью. Но ничто не могло остановить резню.

Еще не родившихся детей вырезали из животов беременных женщин и прибивали гвоздями к воротам домов. На главных улицах города не было и одного столба, на котором не висели бы тела как минимум трех казненных. Женщин насиловали скопом, а потом снова и снова и наконец пристреливали, поскольку они уже были нечистыми. Мужчинам отрубали руки по локоть, а потом запрягали в повозки и, к великой потехе захватчиков, заставляли возить японских солдат, изображая скачки на колесницах.

Но на вершине всего, подогревая, подстегивая, подгоняя весь этот кошмар, бросая вызов небесам, находилось безумие побелевших от бессонницы Акиры и Юкико, которое теперь не угасало в них ни на секунду. С кусками человеческой плоти, свисающими с их эластичных драконьих губ, и розовыми от крови когтями, они важной походкой прогуливались перед своими солдатами и требовали от них совершать все новые и новые ужасы.

В родильные отделения запускали королевских кобр, и японские солдаты спорили, который из новорожденных будет укушен первым. Мужчин закапывали в землю по шею, а потом давили их головы гусеницами танков. В дома старых и больных людей загоняли бешеных собак, и японские солдаты подбадривали псов громкими криками, натравливая их на беззащитных стариков. И никто не спал, и ночь с туманом вновь и вновь опускалась на истерзанный город.

* * *

Цзяо Мин понимала — ей нужна помощь. Она ослабла, но ее ребенок был еще жив. Девушка чувствовала, как младенец растет внутри нее, хотя теперь он толкался заметно реже. Подходила к концу пища, а вода, которую они предусмотрительно принесли в убежище, могла вот-вот испортиться. Цзяо Мин ухватилась за столб и заставила себя встать на ноги. Живот пронзила острая боль. Ребенок начал ожесточенно толкаться, словно испугавшись того, что мама собирается выйти на жуткие улицы Нанкина.

* * *

— Если хотя бы половина из того, что мы слышали о событиях в Нанкине, правда, этого уже более чем достаточно, — констатировал Убийца.

— И что же собирается предпринять Гильдия? — осведомился Конфуцианец.

— Именно то, к чему они так долго готовились, — сказала Цзян раньше, чем Убийца успел ответить. И, прикоснувшись к его плечу, прошептала: — Удачного тебе путешествия и благополучного возвращения.

* * *

Кровавая бойня в Нанкине продолжалась беспрепятственно и вольготно. В это время с джонки, причалившей ниже по течению реки, на берег сошли двадцать шесть мужчин. Под покровом ночи они сколотили плоты и поплыли по направлению к городу.

Убийцу, людей из его Гильдии и рыжеволосого фань куэй Максимилиана ждал надежный дом. Укрывшись в нем, они занялись приготовлениями.

В ту ночь в леденящий кровь мир Нанкина, находящегося под пятой японцев, вошла новая сила — Гильдия убийц. Когда еще до восхода солнца семьдесят японских солдат были смертельно ранены или убиты, жители Нанкина затаили дыхание. Они знали — японцы нанесут ответный удар, и не ошиблись. Семьдесят китайских мужчин загнали в даосский храм, после чего здание подожгли. Родственников несчастных заставили смотреть на это и слышать крики своих родных, гибнущих в огне.

Но следующей ночью убийцы вновь вышли на темные улицы города.

Каждую ночь убийцы наносили новый удар, и каждый день японцы наносили ответный. За каждого раненого или убитого японца китайцам приходилось платить десятью, а потом и двадцатью жизнями.

Каждую ночь японцы ощущали присутствие Гильдии. Ее бойцы не стремились проявлять изобретательность и предпочитали пользоваться обоюдоострыми ножами, которые они называли свальто. Максимилиан слышал, как их вожак Убийца напоминал своим людям, что убивать врага необязательно, лучше калечить.

— Пусть они боятся приближения ночи, и тогда ночь будет принадлежать нам, — говорил он.

Они занимались этим почти целую неделю и потеряли лишь двух человек. Потери японцев приближались к четырем сотням убитых и покалеченных. Но каждое утро японцы сжигали своих погибших, а потом с еще большей яростью набрасывались на мирных жителей. Теперь за каждого убитого или раненого они распинали и вешали на самых видных местах до тридцати китайских мужчин, предварительно взрезав им животы, чтобы крысы могли тут же поживиться. Они сложили огромный костер, вскипятили воду в большом котле и бросали в него китайских мальчиков, чьи пронзительные крики час за часом разрывали повисшую над городом тишину.

Смерть в кипящей воде наступала не сразу.

* * *

Максимилиан надел подвесную систему — конструкцию из брезентовых ремней, на которой парашютист висит во время прыжка. Ее в последнем ночном рейде захватил в качестве трофея Убийца и подарил Максимилиану как сувенир, на память. Тот продел длинный шелковый шнур в переднее металлическое кольцо, перекинул через балку, снова пропустил ее через кольцо и завязал мудреным скользящим узлом. Максимилиан никогда не умел вязать узлы, но зато, как выяснилось, его руки каким-то необъяснимым образом умели это делать и ловко орудовали сами по себе. Затем молодой человек потянул за свободный конец веревки.