Шапито

– Я не успел даже договорить про правила, а ты уже… – он снова махнул рукой, указывая на меня, когда я обернулся к нему. – Не думал, что ты настолько… послушный… – и громко расхохотался.

– Что тут происходит?

Только теперь я обратил внимание на вошедшего. Это была хрупкая девушка, одетая в пышное небесно–голубое платье по последней моде. Ничего лишнего, просто небольшие оборки, покатые рукава, открывающие вид на тонкую шею, украшенную нитью жемчуга, и впалые ключицы, на которые падали завитые пряди русых волос, убранных в какую–то навороченную прическу. Она была молода, красива и слишком тонка, потому что по крайней мере, с первого взгляда мне казалось, что она тонула в этом пышном великолепии. Ей бы что–то легче, невесомее, почти как те платья, что были пару лет тому назад. Она была утончена, изыскана и совсем не походила ни на одного встреченного до этого мгновения человека.

– Теперь он твой, – спокойно сказал господин Оливер. – Садись, – и лишь по строгости голоса я понял, что это было сказано именно мне.

Я не мог оспорить приказ, впрочем – зачем? Эта девушка, да, именно девушка, она была младше меня лет так на семь точно, не представляла из себя никакой опасности. Я вернулся на свое место, пристально наблюдая за развернувшейся сценой. Эта девушка подошла к протянутой к ней руке господина Оливера, ловко взялась на нее и уселась на его колени, как только тот чуть отодвинулся от стола. Она легко чмокнула его в щеку выше линии бороды и обняла за шею. Я не мог видеть ее взгляда, я мог лишь наблюдать за ее утонченной талией и спиной, а еще за взглядом господина Оливера.

Сложно будет описать на бумаге все то, что я увидел в его черных глазах. Это была жгучая, терпкая смесь, как тот самый дешевый алкоголь в полуразрушенных кабаках. Он топил все мысли, желания, плавя все внутренности чем–то до боли противоречивым, здесь было то же самое. Господин Оливер смотрел на нее так, словно она была чем–то недосягаемым, хотя вот она была в его руках, плавилась в его прикосновениях. Он смотрел на нее, как на самый драгоценный камень, который видел весь свет, но и она все же не была самой красивой. Да, милой, изнеженной, но я встречал более красивых девушек и женщин. Он смотрел на нее, как на что–то так сильно желанное, хотя она сама путала свои хрупкие пальцы в его кудрявых волосах. Он смотрел на нее с таким желанием обладать, хотя сам притягивал ее для звучного поцелуя, выбивал из ее груди гортанный, мелодичный звук. Он смотрел на нее так, словно каждый день утопал в ней снова и снова, хотя сам хватался за нее, как за спасительный дрейфующий плот.

Его широкая рука на ее шее смотрелась слишком большой. Тогда почему–то мне казалось, что, если того пожелает господин Оливер, он за одно мгновение, просто сжав руку чуть сильнее, мог бы переломить ее хрупкую шею. Она была слишком хрупкой, и я буду повторять это многие разы, потому что… не было ни одного человека, на которого взглянув, боишься переломить, сломать, убить всего лишь взором. Она смотрелась куклой в нежном платье на коленях господина Оливера. Куклой, которой он так хотел обладать, что не стеснялся в проявлении своих страстей на публике, пусть в зале были всего лишь его же слуги.

– Ma fifille, – господин Оливер оторвался от нее и теперь снова, все также властно сжимая в руках, жадно всматривался в ее лицо, – он весь твой.

– Mon cher, – снова ее мелодичный голос вторил ему. – Зачем?

– Ты и сама прекрасно это знаешь, – и снова поцелуй, легкий, быстрый, но все такой же звучный.

Она обернулась, и тогда я впервые обратил внимание на ее лицо. Чуть полные губы, даже без тени улыбки, вздернутый аккуратный нос, тонкие брови и ледяные серые глаза, так резко контрастировавшие с бездонными глазами господина Оливера. В них не было ничего того, что бесновалось в его темных глазах. Совсем. Там было пусто, там было абсолютное ничего. В них не было ни интереса, никакой–либо заинтересованности в окружающем ее мире, ни уж тем более сильных эмоций, как любовь или тот же гнев.

От этого контраста, от ее безжизненного взгляда с необычайно большими черными зрачками, стало не по себе. Впервые за долгое время я снова почувствовал противный, липкий, мерзкий табун мурашек, бегущих по коже. Было в ней что–то пугающе любопытное, но мне нельзя. Она – господина, именно это мне так живо показали пару секунд назад.

Она вытянула руку, хрупкую, тонкую. Кожа ее была бела, словно никогда не видела солнечного света, а мягкость, даже на бегло брошенный взгляд, лишь подтверждала, что она никогда не видела тяжелой работы. Впрочем, не для разглядываний мне протянули руку, но я не знал, как здороваться с леди. Мне никогда не подавали руки, а другие не показывали примеров. Лишь одна девушка дала мне руку, поэтому…

Я аккуратно пальцами приподнял ее руку и приложил к ее ладони свою, удивляясь ее размерам. Ее рука исчезла за моей, а мягкость кожи оказалась лишь иллюзией. Ее руки были грубы, сильно намозолены, да так, что смотрелись единым пятном. И пока отчаянно пытался понять хоть что–то, то едва заметил удивленные взгляды слуг и хозяев.

– Я что–то сделал не так? – я удивленно заглянул в глаза господина Оливера и тут же убрал руку, виновато потупив взгляд.

– Нет, совсем нет, – произнесла девушка, вставая с коленей и пересаживаясь на стул напротив меня по правую руку от господина Оливера. – Просто это было необычно, но ничего зазорного в этом не вижу.

Я поднял взгляд, пытаясь уличить ее в злости, потому что… Да по многим причинам, если говорить честно. Но не увидел ничего, кроме неожиданного глубинного интереса и легкой улыбки, которая едва затронула ее чуть поднявшиеся уголки губ.

– Это то самое «но», о котором я хотел сказать, – продолжил господин Оливер с того момента, где мы остановились.

Я уже и забыл, что он излагал мне правила. Он объяснял мне третье правило, когда вошла эта девушка. Впрочем, видимо, она вошла вовремя, раз это как–то касалось ее.

– Как только она появляется в твоем поле зрения, ты защищаешь ее до тех пор, пока я тебе сам не разрешу это прекратить, понял? – его тон снова стал серьезным, поэтому я без промедлений кивнул.

Просьба казалась странной, но я мало над этим задумывался, снова принимаясь за свою уже остывшую еду. Меня мало волновали чужие судьбы и интриги, поэтому я старался не вслушиваться в разговор хозяев, не решаясь даже поднять головы.

– Как мне стоит тебя звать? – спросила вдруг она, и мне вновь пришлось поднять взгляд.

– Назови его сама, у него нет имени, – привычно спокойным тоном ответил ей господин Оливер.

– Что ж… – она задумалась, оглядывая стол. – Как насчет «Гарри»?

– Мне нравится, – ответил за меня господин Оливер, хотя я порывался и сам ответить согласием.

– Шерри и Гарри, мне нравится, как звучит, – она впервые искренне улыбнулась и принялась за мягкую выпечку.

Шерри… Видимо, так ее звали, а снова задавать вопросы мне тогда не хотелось.

– Но знаешь, mon petit loup, называй меня «ma belle».

Я и не сразу понял, что обращались ко мне. Я и правда мало чего мыслил во французском, поэтому просто перевел взгляд на господина Оливера, а тот выжидающе смотрел на меня.

– И ее ты должен слушать также беспрекословно, как и меня, – добавил он и сделал глоток душистого чая.

– Хорошо, – кивнул я. – Ма бель, – неуверенно на пробу произнес я, а Шерри лишь довольно кивнула головой.

[1] Джон/Джейн Доу – обозначение безымянных, по той или иной причине, пациентов или трупов.