Шапка Мономаха

Из Мономаховой дружины в Киев отправился один победитель Тугоркана. Самого же Тугоркана, подпрыгивавшего на телеге от самого Переяславля, упокоили наконец в сырой земле. Закопали, как пса, на дороге между двумя пожарищами – Берестовым и Печерским монастырем.

Киев встречал князя гордый собой – победа далась хоть и без большого труда, но могло быть и хуже. Воевода Путята Вышатич расписал князю подвиги дружины и про себя не забыл. Особо помянул храбрство косматого Добрыни. Не помянуть было нельзя – весь Киев полнился молвой о том, как Добрыня, воюя на Подоле, загнал врагов в Почайну и там утопил. Не сказал воевода только о том, кто первым поведал ему о побоище на реке – о брате, Яне Вышатиче, чтоб понапрасну не досаждать князю.

Почестный пир готовили три дня. Князь Святополк возложил на окрестные села и грады добавочную дань битой звериной и скотиной, рыбой, бочками меда, пива и браги, горами овощей, ягодными корзинами. Повара упревали в поварнях, дружинники глотали слюни, князь слушал рассказы, как половцы хотели нахрапом взять на копье стольный град.

В урочный день на княжьем подворье и на Бабином торгу растянулись столы со скамьями для всей дружины. Киевский князь праздновал двойную удачу – одолели степняков и выгнали из Чернигова Олега. Это стоило щедрости, и Святополк не поскупился. На улицах Киева раскидали для убогих мешок медяков, а дружинным отрокам выдали по гривне резаного серебра. Прадеда, ласкового князя Владимира, чью доброту к дружине и к убогому люду помнили и сто лет спустя, он не затмил, но все довольны остались и этим.

Зато выпито было и съедено без счета и меры. Скоморохи только что на ушах не ходили, веселя пирующих. Песельники порвали струны не на одних гуслях. Не один холоп свалился под стол в изнеможеньи, и не один дружинник прилег рядом, сползши от веселья со скамьи.

Князь Святополк исполнил обещание – посадил против себя за стол сестру Мономаха Евпраксию. Для этого отрядил в хоромы, где та жила с матерью, вдовой княгиней Анной, два десятка отроков. Оценив настойчивость князя, Евпраксия приняла приглашение. Однако явилась лишь в разгаре пира и пригубила только одну чашу. Сидела с опущенным взором, а направленных на нее жадных взглядов намеренно не замечала. Святополк Изяславич превзошел самого себя, изобретая похабные шутки. К великой досаде князя, Евпраксия не заливалась краской и разные намеки отскакивали от нее как горох от стенки. И чем прямее казалась князю ее спина, тем злее жгла его крапива страстной ненависти. И тем легче ненависть перетекала в иную, алчущую страсть.

Поодаль за другим столом помещались оба витязя, ставшие предметом молвы. В их честь уже пускали по кругу чашу, от чего некоторые из старших дружинных мужей истекли завистью. Когда князь предложил чествовать их еще раз, его поддержали вяло. Но шутка, придуманная Святополком, взбодрила даже тех, кто уже плохо держался на собственном седалище и хотел прилечь. Стукнув кулаком по столу, хмельной князь объявил:

– Хочу наградить моих храбров поцелуем прекрасной девы!

– Я не твой храбр, князь! – выкрикнул Олекса.

Чествование на княжьем пиру в стольном граде было исполнением грез поповича. Но затем на душе у него стало темно и пакостно от того, что Евпраксия, при виде которой в нем все встрепыхнулось, выставлена на бесчестное обозрение и посмеяние. И от новой шутки, предвещавшей новое поругание княжны, душа вскипела.

Святополк Изяславич его не услышал.

– Где ж ты, князь, деву-то возьмешь? – возник среди бояр глумливый вопрос.

– А сестра моя – чем вам не дева? – грозно поинтересовался Святополк. – Сам латынский папа признал перед своими епископами ее невинность! Апраксеюшка, – умильно обратился он к княжне, – одари витязей лобызаньем твоих чистых уст.

Евпраксия Всеволодовна не шелохнулась.

– Сделай милость, сестрица, – лебезил князь, – награди храбров медом губ твоих.

Княжна подняла на него взгляд, полный гордой темени.

– Целуй храбров! – грохнул Святополк чашей по столу.

Евпраксия поднялась, держа стан прямее прямого.

– Много я терпела насилия над собой от моего мужа, ибо сказано: покоряется жена мужу. Но от тебя, брат мой, не потерплю принуждения к сраму. Вольн о тебе удерживать меня силой на твоем пиру, а больше того не требуй, потому что не одну меня тем позоришь, но и себя самого.

– Вона как заговорила… – изумленно протянул князь, оглядываясь на бояр.

Те уткнули взоры в чаши, понимая, что шутка не задалась. Евпраксия опустилась на скамью и снова стала гордо неподвижна. Но тут вскочил Олекса Попович, молвил с обидой:

– Что же, княжна, даже не взглянешь на храбров, которых чествуют ныне за ратные подвиги? Или для тебя, королевы латынской, и взором русских воинов почтить – тоже срам?

Евпраксия повела головой, встретилась взглядом с поповичем и взяла в руку чашу, полную вина. Олекса, побагровев, и рад был бы отвести глаза, в которые заглянуло слепящее солнце, но не сумел.

– Напрасна твоя обида, воин. Славу Русской земли и ее храбрых сыновей я берегу в моем сердце. Эту чашу я пью за то, чтобы земля наша рожала много витязей, которые будут вершить подвиги мечом ратным и мечом духовным. Честь и слава сынам русским!

Звенящий голос Евпраксии потонул в восторженном реве дружины. Святополк Изяславич, осушив свою чашу, предпочел забыть о княжне.

– А где мой воевода? – вдруг опомнился он.

Путята Вышатич и впрямь не явился на пир, и никто не знал, какие дела он счел более важными, чем пированье с князем.

– Подать сюда немедля моего Путяту! – выкатив глаза, потребовал князь. – Ежели болен, так принести, мои меды его живо исцелят!

Княжий бирич пошел снаряжать отроков для поиска воеводы, а пока искал таких, чтоб еще крепко держались на ногах, Путята Вышатич сам явился на пир.

Поглядев на него, Святополк выронил из руки недоеденный пирог. Воевода был темен лицом, всклокочен и без шапки, в грязной рубахе, заляпанной бурыми пятнами.

– Князь… – хрипло прозвучало посреди водворившейся тишины. – Помощи прошу, князь. Забава… дочь… пропала. Третий день как… Нужно погоню… за половцами. Отбить мою Забавушку…

– Как отбить?.. Зачем пропала?.. Почему половцы?.. – также отрывисто посыпались вопросы князя. Святополк Изяславич недоумевал. Бояре тоже.

– Я провел розыск, – тяжело говорил воевода. – Холоп из дворовых сознался, что помог похитить девицу. В корчме на посаде нашли двух отроков из дружины, там они и сговорили моего холопа. Этих отроков я подвесил у себя в подклети и допытал, как выкрали Забаву. Они в мешке вывезли ее из города и отдали поганым.

– Каким? – пролепетал князь, бледнея.

– Боняковым людям. Тем, что сговорились с отроками о похищении девицы. Их было около трех десятков, в лесу за Предславином.

– Три десятка сыроядцев, тайно стоявших у Киева! – попытался разгневаться Святополк.

– Получив Забаву, они ушли. Князь…

– А зачем степнякам девица?

– Будто не знаешь, князь, для чего девки… – повесил голову воевода. – Позарились на красу… О моей Забавушке молва небось и до степи дошла.

– Отроков, говоришь, пытал… – Святополк задумчиво разглядывал бурые пятна на боярине. – Если живые остались, смерти предай, а трупы – псам.