Шарль Перро

Перро вновь обратился к письму:

«…Сударь, по этим стихам, где искренне выражены мои чувства, вы можете судить о различии, которое я делаю между вами и сочинителем трагедий, чье имя послужило мне для заострения конца эпиграммы. Нет человека, менее похожего на вас, чем он.

Но теперь, когда между нами восстановлены дружеские отношения и нет ни тени враждебности и горечи, позвольте мне, как вашему другу, спросить у вас: какие причины побуждали вас в течение столь долгого времени гневаться и нападать на самых прославленных авторов древности?.. Действительно, что именно вы стараетесь установить в ваших многочисленных поэмах, диалогах и рассуждениях о древних и современных писателях? Не знаю, правильно ли я понял вашу мысль, но мне кажется, что она сводится к следующему. Вы стремитесь доказать, что наш век, или, точнее говоря, век Людовика Великого, по достижениям в области всех искусств и по расцвету изящной словесности не только может сравниться со всеми самыми блестящими веками древности, даже с веком Августа, но и превосходит их. Вам это может показаться странным, но я должен сказать, что полностью с вами согласен и что, если бы мои недуги и многочисленные занятия не отнимали всего моего времени, я охотно взялся бы за перо, чтобы подтвердить это положение. Правда, я употребил бы иные доказательства, чем вы, потому что у каждого свой способ доказывать, и, кроме того, внес бы ряд оговорок, не сделанных вами.

Из всего вышеизложенного вам должно быть ясно, сударь, что, в сущности, мы придерживаемся одинаковых взглядов на то уважение, которое должно быть оказано нашей стране и нашему веку, только рассуждаем на этот счет неодинаково. И, нападая на „Параллели“, я нападал не на содержащиеся в них мысли, а на высокомерную и презрительную манеру, с которой ваши аббат и шевалье говорят о писателях, достойных, с моей точки зрения, даже когда мы их укоряем, высочайшего и почтительного уважения и восторга. Таким образом, чтобы упрочить наше согласие и в корне уничтожить повод для возможных распрей, нам обоим следует теперь окончательно излечиться: вам — от чрезмерного желания унижать славных писателей древности, мне — от излишней склонности бранить дурных или даже посредственных писателей нашего времени. И к этому мы должны приложить все наши усилия.

…Вот, сударь, о чем мне хотелось поставить в известность публику. А для того чтобы она была досконально обо всем осведомлена, я имею честь писать вам это письмо, которое не премину напечатать в новом издании моих сочинений, как в большом, так и в малом.

…Остаюсь, сударь, вашим и т. д.

Николя Буало, 1700 год».

…Перро свернул письмо Буало, перевязал его розовой ленточкой и положил в шкатулку, где лежали важные бумаги.

Подошел к окну. Метель замела площадь Фурси. На мрачном небе не мерцали звезды. Тяжелые тучи нависли над Парижем. Давно здесь не было такой зимы. Посреди площади у пылающих костров грелись, весело переговариваясь, конюхи, дворники и два носильщика портшеза: видно, принесли в один из домов какого-то вельможу.

Группа молодежи пробежала по площади, бросаясь снежками. Перро подумал о сыновьях: Шарлю-Самюэлю уже двадцать пять, Шарлю — двадцать четыре. Молоды они еще обзаводиться семьями, а он так бы хотел побаловаться с внуками… И вздохнул: наверное, не удастся. Сильно сдало здоровье. А оно нужно ему еще для одного дела. Он так мало говорил с сыновьями о родословной семьи, о своем отце, братьях, о деде-торговце.

Сколько лет уже украшает Лувр колоннада, созданная талантом его брата Клода, а завистники не признают его авторства и приписывают его Ле Во!

Потому он и собрал все рисунки колоннады Лувра, сделанные рукой Клода, чтобы и его сыновья Шарль-Самюэль и Шарль, и все его племянники знали, что колоннаду Лувра построил Клод Перро!

Шарль подошел к одной из полок и снял с нее пачку плотных листов. Медленно перелистал альбом рисунков «машин», изобретенных Клодом. Альбом он уже подготовил к изданию.

Но всего этого мало. Шарль решил писать «Мемуары», да вот только никак не может настроиться…

Академик позвонил в колокольчик. Вошел слуга.

— Передай камердинеру, Жан, чтобы он подготовил к утру мой костюм. Я завтра иду в Академию.

— Слушаюсь, — ответил слуга и с поклоном вышел. А Перро крикнул ему вдогонку насчет парика…

Завтра он читает в Академии свою новую поэму. Он должен быть в форме. Пусть все видят, что Перро не сдался!

1701–1702 годы

В этом году началась война за Испанское наследство, которая продолжится долгих 13 лет.

Заключая Рисвикский мир в 1697 году, Людовик XIV был уверен, что вскоре вознаградит себя крупными приобретениями за счет испанской короны. Последний представитель испанской ветви Габсбургов Карл II умер в 1700 году, не оставив мужского потомства. Кроме Бурбонов на его наследство могли претендовать лишь австрийские Габсбурги. Но в результате интриг французской дипломатии Карл II перед смертью завещал все свои владения французскому претенденту — но не сыну Людовика XIV, а его второму внуку Филиппу Анжуйскому, и с тем условием, чтобы испанская и французская короны никогда не соединялись в одних руках.

Однако Людовик XIV не намеревался соблюдать на деле эту оговорку. Как только его внук под именем Филиппа V был провозглашен в Мадриде испанским королем, Людовик XIV стал от его имени управлять Испанией и испанскими колониями. Ему приписывали слова: «Нет больше Пиренеев!»

Англия и Голландия стали требовать от Людовика предоставления им торговых привилегий в испанских колониях и во французских владениях в Индии, но Людовик отверг эти требования. Тогда эти две страны поддержали претензии императора Леопольда I Габсбурга на испанский престол. Так началась война за испанское наследство, которая велась Францией против коалиции почти всех западноевропейских держав. Эта война принесла Франции тяжкие поражения и неисчислимые народные бедствия…

Шарль Перро спешит воспеть мудрость своего короля. Он пишет «Оду королю Филиппу Испанскому» и передает ее в Версаль, зная, что это произведение обязательно попадет в руки Людовика XIV. Тогда же им была написана сказка «Сахарный тростник», связь которой с современными ему событиями была очевидной: сахар, этот прекрасный пищевой продукт, поступал во Францию из испанских колоний.

И король вновь заметил своего верного слугу. В 1701 году Шарль Перро возвращается на пост председателя Академии Франции. Он сразу же обращает внимание академиков на «Всеобщий словарь французского языка», который нуждается в доработке. По его мнению, необходимо разработать основные правила грамматики.

В этом году выходят из печати «Сочинения» Николя Буало, и в одном из томов, как и обещал автор, помещено «Письмо к господину Шарлю Перро, члену Французской академии».

Перро удовлетворен.

* * *

Однажды вечером, запершись в кабинете, Шарль приступил к работе над последней в своей жизни книгой. Он взял давно приготовленный белый плотный лист бумаги и вывел в верхней части слова:

«Воспоминания о моей жизни»

И ниже:

«Книга первая…»

Он начинает писать «Мемуары». Это нужно не только его сыновьям. Он пишет «Мемуары» и для своих врагов, которые вылили на него столько ушатов грязи. Он хочет оправдаться.

Старый академик и на краю могилы все еще защищается. Он больше двадцати лет занимал ответственный пост, на котором нажил много недругов. Он взялся за «Мемуары» за несколько месяцев до смерти и боялся, что не успеет их закончить.

Перро стремится обелить и своего брата Клода, и самого себя. Как считает профессор Марк Сориано, в его «Мемуарах» очень много заведомо неточного и тенденциозного.

«Эти знаменитые „Мемуары“, — пишет он, — являются увлекательными и захватывающими как из-за того, что в них говорится, так и из-за того, что они прячут; как из-за точных сведений, которые они содержат, так и из-за тех, которые искажены».

Основываясь на собственных сочинениях Перро, в том числе и написанных им в пору его молодости, а также на произведениях других авторов, сегодня можно вычленить в «Мемуарах» академика то, что он скрыл или изобразил в явно приукрашенном свете. Но в целом степень его тенденциозности и искажения фактов не слишком велика и обычна для такого рода литературы.

Шарль Перро назвал свои «Мемуары» — «Воспоминания о моей жизни» и разделил их на четыре книги, каждая — не больше двадцати страниц.