Шарманщик

Ещё через день он повторил попытку. С тем же результатом.

Срок аренды его комнаты в гостинице подходил к концу. Он мог бы оплатить ещё несколько дней проживания. И всё. Он был один, в чужой стране, без документов, без гроша и, скорее всего, разыскиваемый всеми полициями мира. Что дальше?

– Знаете, любезный, - сказал ему антиквар, - а почему бы нам не попробовать сменить валик? У меня есть их несколько десятков и, по крайней мере, в одном из них я уверен наверняка. Вот, возьмите. Ну что вы, не бойтесь, крутаните эту чёртову ручку.

Он крутанул. Раз, другой, третий... и пространство мастерской, антикварной лавки, Флоренции, наполнилось... музыкой - мелодичной, простой, ненавязчивой и, в то же время, удивительно притягательной, завораживающей и столь чистой, как только и может быть чиста мелодия из мастерски настроенной старинной шарманки.

Ошеломленный, он взглянул на антиквара. Тот сидел, скрестив на груди руки, с сомкнутыми глазами, и улыбка неизъяснимого блаженства блуждала по его лицу. Так не слушают музыку - так вкушают счастье. Он оставался сидеть недвижим ещё долгое мгновенье после того, как музыка стихла. Наконец, он открыл глаза и промолвил:

– Знаете ли вы, что это за мелодия? Нет, конечно, откуда вам знать... Это Прелестная Катерина. Уже во времена моей юности она считалась классикой, прочно запорошенной пылью времён. Это песня моих прабабушек. Но и сто лет спустя она оставалась непревзойденным шедевром. А для меня... для меня она словно окошко в молодость. Маленькое, голубое, ни чем не замутненное окошко в мир, которого нет. Я не слышал её, думаю, лет... впрочем, лучше вам не знать сколько именно. Так или иначе, но вам это удалось, друг мой. Здесь и сейчас произошло чудо воскрешения. А такое событие просто необходимо отпраздновать. Заодно и поговорим.

– Альберто! Всё самое лучшее для меня и моего друга - сегодня у нас праздник!
– обратился антиквар к хозяину уютного ресторанчика неподолеку от лавки, едва видимого с улицы, так что отыскать его могли лишь местные завсегдатаи.
– Позвольте познакомить вас с настоящей флорентийской кухней, уверен, она не оставит вас равнодушным. Так... ну-ка, посмотрим... Дайте-ка нам Bistecca ala florentina, Lampredotto и Trippa. А на десерт - Zucotto с Vinsanto toscano. И побольше вашего знаменитого pane.

– Да, у нас сегодня праздник, - повторил он, когда Альберто ушёл.
– Праздник воскрешения мечты. Для вас это воскрешение первой в вашей жизни шарманки. Для меня - приотворение с её помощью окошка в детство, нет, - поправился он, - с вашей помощью. Ещё это воскрешение вами самого себя - настоящего, утерянного и вновь обретенного себя. А ещё - это праздник поздравлений. Я поздравляю себя с тем, что дождался. Знаете, эта шарманка была, ведь, выставлена в витрине неспроста. Она стояла там долгие годы, всё дожидаясь такого, как вы, нет, именно вас и дожидаясь. Так что я поздравляю себя с тем, что всё рассчитал правильно и дал вам обоим возможность обретения друг друга. А вас поздравляю с успехом - и в отыскании, и в воскрешении - шарманки и себя самого. Так что, друг мой, поводов праздновать у нас более, чем достаточно! Приступим?

Когда последний ломтик восхитительного кантуччи был обмокнут в винканто, антиквар посмотрел на своего гостя долгим испытующим взглядом и молвил:

– Ну что ж, друг мой, думаю, пора мне представиться. Меня зовут Джузеппе. Джузеппе Строццини, и я коренной флорентиец. Когда я говорю "коренной", то именно это и имею ввиду. Наш род - один из древнейших во Флоренции, да и во всей Тоскане. Во времена первого Медичи - Старшего, - он являлся одним из пяти знатнейших и боровшихся за власть. Но Медичи победили. Не будем их судить за это слишком строго, следует признать, они совсем неплохо распорядились своей победой и правили Флоренцией веками, да, друг мой, веками, и далеко не худшим образом. Впрочем, тогда мы были не Строццини, а Строцци. Строццини мы стали много позже, во времена ресерджименто, когда городом правили уже не Медичи, а герцоги Лотарингские... Да, дорогой мой, корни рода, уходящие как минимум на пятьсот лет вглубь, да ещё и в месте, подобном этому - кое-что да значат...

– По утверждениям искусствоведов, - продолжал он, - 70% всего мирового искусства сосредоточено в Италии или оттуда родом. А 70% всего итальянского - во Флоренции. Микеланджело и Леонардо, Данте и Донателло, Ботичелли и Джотто, Америго Веспуччи и Макиавелли, Галилео Галилей и Рафаэль - все они флорентийцы - либо по праву рождения, либо по праву гражданства и творений. Флоренция столетиями притягивала таланты всех наук и искусств в силу своей толерантности, веротерпимости и духу свободы, коий столь необходим для любого творчества и познанья. А главную роль во всём этом играли Медичи, нравится нам это иль не очень и, повторю, справедливости ради, справились они со своей миссией отменно, даже в сравнении с венецианскими дожами или миланскими герцогами.

– Разумеется, вегетарианцами они не являлись, да и времена, знаете ли, всегда диктовали нравы, так что, судьба их ярых противников бывала незавидна: все они, так или иначе, находили себя на дне Арно - буквально или фигурально. Но наш род оказался в достаточной степени умён противостоять Медичи, не слишком назойливо при этом бросаясь в глаза. И вот вам результат: Медичи ушли в Лето, а Строцци - вот они, Строцци, перед вами, живы и даже в относительном здравии. Впрочем, и тут речь идёт о всё близящейся Лете, ведь ваш покорный слуга - последний в своём роду, на мне он и завершится, а вместе с ним навеки исчезнет ещё одна частичка старой, неповторимой Флоренции. Однако, не будем о грустном, я всё ещё здесь, а коль так - продолжим о живом.

– Наша антикварная лавка тоже дело семейное, основанное ещё моим прадедушкой в 1884 году. Тогда, смею вас уверить, она знавала куда лучшие времена. Дом, в котором она находится, - а ему лет 250, не менее, - как и несколько соседних, принадлежал нашему семейству, и лавка была для меня любимым местообитанием с раннего детства. Кого я только в ней не озображал в своих детских играх и воображаемых баталиях, разыгрывавшихся моим пытливым сознаньем, благо реквизита для представлений было предостаточно и, смею вас заверить, реквизита наилучшего качества, какого ни в одном театре не сыщешь! В ней я, можно сказать, и вырос. Мой отец обладал обширнейшими познаниями в истории, археологии, культурологии, нумизматике и в ещё дюжине дисциплин, но в ещё большей степени - даром передавать эти знания нам, рассказывать о судьбе вещей так, что они полностью оживали пред нашим пылким воображеньем, они, и стоявшие за ними люди. Я говорю "нам" потому, что нас было двое: я и мой младший брат, Антонио. Для отца было верхом мечтаний, чтобы мы оба продолжили его дело, и мечты его сбылись. Когда настало время, я вступил во владение лавкой с неописуемой радостью в сердце, а вовсе не в силу сыновьего долга. Формального образования у меня нет и по сей день, хотя кое в чём, думаю, я мог бы дать фору именитым магистрам изящных искусств. А вот Антоние его получил, и образование блестящее - Флоренция, Падуа, Рим, даже Сорбонн. Официально он считался искусствоведом со специализацией на прикладном искусстве от Ренессанса и далее, на деле же его познания были куда обширнее. В отличие от меня, дневавшего и ночевавшего в нашей лавке и, за редкими исключениями и вовсе не покидавшего Флоренцию, - Антонио пребывал в постоянных разъездах. Большинство предметов старины, включая редчайший антиквариат, обязаны именно таким его открытиям по всей Италии. Думаю, в этом непрестанном поиске и отыскивании позабытых чудес он видел своё призвание, как я видел своё в пребывании меж ними, в наслаждении от самого сознания причастности к ни с чем не сравнимому очарованию минувших эпох. Однако, поездки для Антонио были много больше, чем просто розыском редкостей и диковин - в нём жила необоримая тяга к странствиям, познанию нового, открытию для себя стран, людей, культур. Живи он и вправду, лет пятьсот ранее - несомненно взошёл бы борт некоей бригантины навстречу новым приключениям и... судьбе. Следует сказать, нашей матушке, - да, тогда ещё была жива наша матушка! как же, однако, давно это было!

– очень всё это было не по нраву, ведь у неё на Антонио были совсем иные планы. Полагаю, уже с ранней юности, его, Антонио, юности, она только тем и занималась, что подыскивала ему подобающую пару: знала матушка, что на меня в этом плане рассчитывать особо не стоит: я шарахался от женщин, как от чумных - как в силу природной своей застенчивости, так и по причине интуитивного осознания их несочетаемости со всем, что было так дорого и свято мне самому. Женщина в моём сознании - женщина, как таковая, все как одна, - стремится сделать из своего мужчины этакую комнатную собачонку, выдрессированную или, как сегодня сказали бы, запрограммированную на классический, побитый молью, но освященный веками букет "благопорядочных ценностей" - привязанность к семье, жене и детям, дивану, супу и послеполуденной дрёме. С теми или иными вариациями эта картинка преследовала меня неотступно, вступая в полное противоречие со всем, во что верил и к чему стремился я сам, так что в конечном счёте я обрёл ту же самую персональную нору - с супом, диваном и дрёмой, но - без жены, детей и прочего...

– А вот Антонио! Антонио был иной. Женщины так и вились вкруг него, слетались, как мотыльки на пламя, и многие, не остановясь вовремя, обжигались. Вот от всего этого матушка и пыталась его уберечь, и чем дальше, тем настырнее. Кто знает, быть может, именно это и послужило причиной всего последующего.

А последующим было то, что Антонио исчез. Просто исчез, как испарился, не вернувшись из очередной своей поездки неведомо куда. Собственно, исчезал он частенько и ранее, без особых предупреждений и подолгу, так что мы, я и матушка, не придали тому особого значения, поначалу. Ну а потом, когда мы и вправду забеспокоились и стали наводить справки... всё оказалось куда более странным. В целом дело выглядело так, словно Антонио заранее спланировал не только собственное исчезновение, но и смерть, точнее, её мастерскую инсценировку, да не одну, а целых четыре!
– землетрясение в Мессине, сход лавины в Альпах, оползень в Доломитах, да автомобиль, сорвавшийся с моста в верхнем течении Тибра, - везде, вроде бы, находились свидетельства того, что предполагаемая жертва самым удивительным образом походила на Антонио, да что там походила - именно им и была!
– по крайней мере, по некоторым, якобы, неопровержимым, признакам. При этом, тело ни в одном из случаев так и не было найдено, так что не ясно было, существовало ли оно вообще, а свидетели, все как на подбор, оказывались крайне ненадёжными, путаясь в показаниях, а то и вовсе опровергая прежде сказанное. Это-то и навело меня на мысль об умело смонтированном спектакле собственной квази-смерти, чей сценарий был построен с целью не убедить зрителя в кончине главного персонажа, а напротив, как раз в обратном - в этой самой смерти подделки, что в свою очередь оставляло место надежде на внезапное изменение сюжета с триумфальным возвращением мнимого усопшего.

Излишне говорить, матушка восприняла это куда тяжелее меня, но и она до последнего по-настоящему отказывалась верить в смерть Антонио. Потому и тризну по нему не справляла, ни молебна заупокойного, ни тем более, символической плиты над пустой могилой.

Что же до меня, я ни на минуту не сомневался, что Антонио жив, жив и здравствует в новой, обретенной им жизни - под иным именем, в иных краях и даже - так мне порою казалось, - временах. Словно, сменив имя и место, мы меняем не только своё физического положение в пространстве, но как-бы, пронцаем канву времён вплоть до полной метаморфозы и обретения себя в ином и, кто знает, быть может, в истинном своём обличьи. А всё, что происходило с нами прежде - от рождения до метаморфозы, - было чужой, взятой взаймы, не нашей, а потому - тягостной, ненастоящей, ненавистной жизнью, коя воспринимается отныне не иначе, как дурной сон, да ещё не свой, а чей-то.