Шатровы (Книга 1)

Вот потому-то, как осторожный стриж из гнезда, и вырвалась Верочка из кабинета Шатровой. "Только бы никого не встретить, только бы никого не встретить!.." А тут нате вам: этот вечный Костя!

Встречи, страшнее этой, быть для нее не могло!

На помосте ослепительно освещенного электрическими лампионами городского катка рыдали и пели медные трубы духового оркестра.

Томительная, тоскливая зыбь старинных вальсов, чистая-чистая голубизна льда, этот яркий свет и размеренное, упоенное кружение-полет стройных, взявшихся за руки девушек и мужчин — все это больше напоминало какой-то странный зал под куполом бархатно-черного неба.

Стенами этого необычайного зала был плотный сплошняк из огромного соснового лапника, всаженного в снежный заледенелый вал. Это — от мальчишек, чтобы не лезли, да и чтобы не глазел снаружи простой народ!

Сторожам завсегдатаи ночного катка известны были наперечет: господа офицеры; купеческие семейства; учителя и учительницы гимназий — мужской и женской; ну, еще артисты зазимовавшего в городке цирка, а прочих не велено было пускать: могут и днем поупражняться, без оркестра!

Глубокая, зеркальная синева льда, отражающая лампионы, исчерчена белыми бороздками и зигзагами — росчерк лихих конькобежцев.

Словно алмаз стекольщика взрезал стекло!

Здесь, как, впрочем, и на вечерах офицерского собрания, царила одна непревзойденная пара: Кира Кошанская и Александр Гуреев. Перед ними сторонились. Ими восторгались.

Острых очертаний стальные полосы на их ногах сливались в сверкающие длинные молнии. Странным казалось, что эти двое могут, как все, с т у п а т ь. Странным казалось, что эти полосы-молнии, несущие их в слитном, просторно-безудержном полете, могут быть отъяты от их подошв.

Поездки с Кирою на каток были счастливейшими часами в жизни Гуреева.

На обратном пути, на извозчике, блаженно изнемогая от одного того, что ее и его колена, охваченные туго застегнутой полстью на тесных саночках, невольно соприкасаются, поддерживая ее сзади занемевшей рукой, Саша Гуреев мучил свою спутницу любимыми модными стихами:

Маркиз изнеженный, с глазами цвета стали,

На все взирающий с усмешкой сатаны…

Голос его становился бархатно-сочным, глубоким, чуть с хрипотцою. Спутница молча претерпевала до конца.

Дальше об этом маркизе с глазами сатаны сообщалось, что "огромный дог — его всегдашний спутник", что маркиз этот, сверх ожидания, "не пьяница, не мот и не распутник". Однако у него есть любовница, которая хотя "вульгарна и стара", но парень, видать, не промах! — "пользуется милостью двора". Кончалось же все это уверенным предсказанием, что оный маркиз в конце концов "вскроет себе вены", и не иначе, как "в ванне мраморной" и "в венке из хризантем":

— Как Петроний, Кирочка, как Петроний!

И однажды Кира не выдержала:

— Боже мой, как вам самому не надоест эта пошлость?!

Подпоручик Александр Гуреев растерялся: эти стихи пьянили и Сережку Шатрова, он тоже знал их наизусть. Вписанные рукою Гуреева, эти стихи можно было встретить в альбомах многих и многих гимназисток и в секретерах молодящихся купчих. И надо сказать правду, маркиз с глазами сатаны исправно-таки помогал Саше Гурееву.

— Кирочка, но почему — пошлость? Или вам не нравится современность? Вот уж не ожидал!

— Такая — не нравится.

— Но что же тогда, по-вашему, не пошлость? От Бальмонта вы морщитесь. От Игоря Северянина, говорите, вас с души воротит!

Кира, закусывая губы, кивала головой.

— Воротит, Сашенька!

Гуреев морщился от этих грубых речей: оригиналка!

— А что же, по-вашему, не пошлость? Какие стихи, скажите.

— Мне, право, лень вспоминать.

— Ну, хоть что-нибудь, хоть строчку!

— Вы не поймете, Саша… Ну, вот вам: коньками звучно режет лед…

— Еще?

— Морозной пылью подышать… Еще? И сани, и зарею поздней сиянье розовых снегов…

Саша Гуреев неопределенно мычал:

— Что ж, пожалуй, неплохо… Но ведь это — из Пушкина!

— Вы проницательны, Саша!

— Но… Для нас Державиным стал Пушкин!

— Боже, какая глупость! А мне, после этих ваших Северяниных и маркизов хочется… морозной пылью подышать!

— Опять — Пушкин? Я удивляюсь вам, Кирочка. Вы во всем такая… передовая, современная. А здесь, в поэзии, такая… староверка!

— Саша, отодвиньтесь от меня, а то я могу укусить вам ухо!

Кончилось все это тем, что он, Александр Гуреев, считавший себя неотразимым, смеявшийся над какой-то там любовью, "этой выдумкой меланхоликов", признававший лишь флирт — произносил он почему-то «флёрт» — вдруг заболел сам тяжкой и неисцелимой любовью.

Давно ли он поучал Сергея: "Ты идешь к женщине — не забудь плетку! Мужчина должен воспитываться для войны. Женщина — отдых воина… Женщины всегда были наслаждением для всякой сильной и глубокой души…" А вот теперь, приходя к Сергею, он со слезами, с надрывом, доходя до яростных стонов, до просьбы забрать у него наган, неистово изливал перед ним свои любовные терзания.

Он грозился застрелить Киру. Ругал ее последними словами, а затем вдруг, растерзывая безжалостно свой гладкий, в стрелочку, пробор, покаянно взывал к силам небесным о прощении за такое кощунство.

Сергея ужасало чудовищное бесстыдство, с которым Сашка ухитрялся сочетать как-то свою и в самом деле неистовую, похожую на помешательство любовь.

— Кокаинистом стану! Завтра же ухожу на фронт! Застрелюсь на ее парадном! Ты не знаешь ее, Сергей: это — не женщина, это — статуя изо льда! Это — не человек. Это — вампир!

Сереженька со слезами на глазах всячески утешал и успокаивал друга своего и учителя. Подносил к его стучащим о стекло зубам стакан с холодной водой, поил валерьянкой.

Это, последнее, вызвало у Гуреева сардонический смех сквозь рыдания и всхлипывания:

— Низко же я упал, Сережа, о как низко! Александр Гуреев пьет валерьянку! Ха-ха-ха!

Едва справившись с приступом гуреевского исступления, Сергей сказал ему:

— Саша, дорогой мой, все-таки так нельзя! Я за тебя боюсь. Ты и меня измучил. Я вот что хотел тебе предложить. Только ты не сердись. А что, если тебе полечиться у Никиты?

Гуреев, пораженный неожиданностью, вздрогнул, откинув голову, нахмурился.

— А что ж! Спасибо тебе, милый, за совет! Я как-то не подумал об этом… Да! Мне нужно лечиться. Иначе я погиб! Твой брат — о нем много говорят сейчас в городе… Впрочем, нет… Нет, нет! Это будет унизительно: чужого человека в святая святых! Ты — другое дело. Питомец души моей. И вот, тебе одному, тебе одному — слышишь? — я открою: я решился на страшный разговор с ней. Скоро узнаешь!

И страшный разговор этот у него вскоре произошел. Он сделал Кошанской предложение.