Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
Она посмотрела на него и таким уничтожающим голосом сказала: "Саша, да вы это серьезно?!" — что он, ударив себя двумя кулаками в голову, ринулся вон из комнаты.
Город готовил рождественские и новогодние подарки в действующую армию.
В госпитале Шатровой посылками, зашитыми в холст с перекошенными синими буквами под перекрестом бечевок, завалена была целая кладовая.
Ольге Александровне еще прибавилось работы. Приходили помогать комитетские дамы. В цветные кисеты с табаком и со всякой потребной солдату всячиной вкладывались надушенные письма, а иногда даже
Расходились после чашки чаю у Ольги Александровны с чувством выполненного перед Россией, перед защитниками родины долга.
Эти дни Ольга Александровна была в постоянных разъездах по городу.
На легких, с лебединым изгибом, одиночных санках с подрезами, на сером в яблоках рысаке под голубой сеткой, она то выезжала на вокзал, чтобы самой наблюдать за выгрузкой и приемом очередной партии раненых, то мчалась к воинскому начальнику или в комитет.
А тогда распорядительной частью госпиталя заправляла Кира Кошанская на правах личного секретаря Шатровой.
Ее одну в кабинете и застал Никита в субботний вечер, приехав, как всегда, со своим Еремой.
Кира приветствовала его радостно. Вскочила из-за машинки — хотела сама принести ему стакан горячего чая.
Он остановил ее.
— Никита Арсеньевич, но вы же устали с дороги. И озябли, наверно!
— Что вы, Кирочка! Для меня эти пять-шесть часов снегами, в безлюдье — просто изумительный отдых. Закутаешься в доху… Так славно думается под звон колокольчиков! А дышится как!.. Сибирь. Богатырская, бескрайняя наша Сибирь!
Они перемолвились еще немного, а затем он сказал:
— Я подожду маму здесь. Можно?
— Боже мой! Никита Арсеньевич, и вы еще спрашиваете!
— Хорошо. Но только с одним условием.
— С каким?
— Что вы не будете обращать на меня ни малейшего внимания. И станете продолжать вашу работу.
Кира рассмеялась.
— Обещаю; ни малейшего. И, как видите, продолжаю.
Она подчеркнуто быстро, не глядя, прошлась пальчиками по клавишам машинки.
Никита невольно залюбовался:
— Еще один разочек помешаю, извините.
— Да?
— Как это здорово у вас получается, какая беглость пальцев!
— Вот и пригодились годы мои, проведенные за роялем.
Никита ужаснулся ее словам:
— Кирочка, кощунствуете! А кстати: неужели вы думаете, что Бетховен, Глинка, Чайковский — они раненым вашим не нужны? Это поможет им выздоравливать… Я даже удивляюсь, почему Ольга Александровна не просит вас, хотя бы раз в неделю, играть для них сонаты Бетховена, Шопена. И ведь приготовлений это никаких не потребует. И концертантов других созывать не надо! Впрочем, простите, замолкаю: обещал не мешать!
Она, улыбнувшись, наклонила голову. Работа и впрямь была срочной, и Ольга Александровна вот-вот могла ее спросить.
Дробный стукоток печатанья. Рокот поворачиваемого валика. Мелодичные звоночки в конце строки…
Никита Арсеньевич, отдыхая в материнском кресле, перелистал приготовленные для него скорбные листы раненых, позевнул и сладостно, до хруста в пальцах, потянулся. Его разморило в тепле, после зимней
дороги: этак и заснешь, пожалуй!Он встал и, мягко ступая в белых, тонких, выше колен, фетровых валенках, подошел к огромному окну слева от Киры и стал смотреть в заснеженный сад.
Вдруг он почувствовал, что она своими нежными вздрагивающими перстами коснулась опущенной его руки. Еще мгновение — и она взяла его руку и жадно припала к ней губами. Тотчас же выпустила и, стыдясь своего порыва, скрыла лицо на скрещенных руках.
Он растерялся. Ему почудилось, что она плачет.
— Кира, что с вами?! Ну, не надо, успокойтесь!
А тогда она и в самом деле заплакала — все так же, не открывая лица.
— Кирочка! Ну, перестаньте… Могут войти…
Он ласково положил ей руку на затылок. Склонился над нею, шепотом уговаривал ее.
И, сам понимая, что нельзя этого, нельзя, но уже не в силах остановить неудержимое, уже вне его воли движение, он молча поцеловал ее в затылок.
Ни она, ни он в этот миг не видели, не могли видеть, как раскрылась бесшумно белая двухстворчатая дверь и Раиса остановилась на пороге и пошатнулась.
Мучительной душевной болью исказилось ее лицо. В этот миг оно стало белее белоснежного ее сестринского халата.
Мгновение — и так же тихо, неслышно закрыла она за собою дверь.
Раиса. Легкая. Этэрэа…
— О, нет, Володья! Прошу вас: будем еще повторьят!
И снова — в который раз! — два упрямых подбородка, упертых в скрипку, сквозь платок прижимающих ее к плечу; два смычка, ведомые согласно, созвучно, как двойники; ритмическая дрожь чутких, звукопослушных перстов, то зажимающих, то опускающих струны: Иржи Прохазка и Володя Шатров музицируют.
Сейчас, в две скрипки, снова и снова, исполняют они тоскливую, заунывную песню, одну из тех, которые учитель избрал для первых ступеней ученика.
От Володи Иржи Прохазка узнал ее слова и сейчас негромко подпевает:
И никто, ребьята,не вспомнит солдатани одной слезой:как он, защищаячесть родного крайя,падает в бойю!..Подпевает и Володя. Он в свою очередь тоже учитель Иржи: чех прилежно, неотступно, изо дня в день учится русскому языку, правильному произношению. И уже достиг многого: пока лишь мягкое, русское произношение л не всегда ему удается, да вот со словом Володя — нелады: Володья. Но с поистине чешским упорством Иржи совершенствуется в русском языке.
Жалостная песня о солдате еще и еще раз повторяется.
А в соседней, Сережиной, комнате покатываются со смеху Сергей и Гуреев.
Подпоручик — две звездочки на погонах — падает на диван и, хохоча, хватается за живот:
— О, будьте вы неладны… с этим солдатом своим… Ох, ох! Ты знаешь, Сергей, я из прихожей, ей-богу, видел, сквозь дверное стекло: у обоих — и у Иржика этого, и у Володеньки — слезы на глазах, когда они эту панихиду в две скрипки тянут! А чех — тот еще и подпевает. Учитель стоит ученика, ей-богу! Оба малость тае!