Шёл разведчик по войне

Сколько бед потом из — за этого вытерпел — жутко вспомнить. И в лагерь через то попал. На солдатские три рубля, по — тогдашнему — тридцать, много не выпьешь. Завлекли в одну бражку — продовольственные карточки стряпали. Деньги завелись, вино, бабы, а мне — то, мальчишке, интересно. Да недолго та бражка длилась, накрыли. Может и обошлось бы, да капитан один, который первым попался, раскололся. Ему б потвёрже держаться, нашёл, мол карточки, и всё. А он, чуть только надавили, выложил всё как на духу. Штабные, они народ неглупый и грамотный, но квёлые. Меня по малолетству пощадили, десять лет получил. А остальных расстреляли, ни на боевые заслуги, ни на большие звезды на погонах не посмотрели. И капитана того тоже расстреляли.

В пятьдесят втором освободился. Досрочно.

А в сорок седьмом сам чуть под расстрел не попал. Восстание было в лагере. Восстания тогда часто происходили. Работа тяжёлая, нормы выработки большие, кормили плохо, голодно, всё время голод мучает, только о еде и думаешь, ни о чём больше мысли нет. Некоторые не выдерживали, на смерть шли, чтобы хоть раз до сыта наесться. Крысами их называли, или по другому — крысятниками. Когда уже всё, решится человек на такое дело, надевает на себя две или три шапки, бушлатов, сколько сможет натянуть, и подкарауливает, как пайки в бараки понесут. Выждет в укромном месте, вырвет хлеб у разносчика, падает лицом вниз и запихивает в рот себе хлеб, сколько успеет. Таких зэки забивали насмерть, но пока бьют его, он несколько паек успеет съесть.

А народ сидел отчаянный, и фронтовиков немало сидело, они смерть на войне каждый день вот так, — поднёс ладонь к глазам, — видели. Их уже ничем запугать было невозможно.

— Фронтовиков? — Удивился я. — Фронтовиков — то за что сажали?

— По разным статьям. Как и все другие, по уголовке, шли, кто украл, кто за растрату. И за хулиганство сидели, и по воинским статьям, кто за невыполнение приказа, кто за превышение власти, кто на старшего по званию руку поднял, кто за другие какие проступки. Но были и такие, которые после войны в мирной жизни устроиться не могли. Многие из них как в семнадцать-восемнадцать на фронт ушли без специальности, так без специальности и вернулись, даже если знали и умели что, так забыли. А иные командирами взводов, батарей и даже батальонов войну заканчивали. На фронте он командир батальона, он и в сытости, и в почёте и сотни людей у него под рукой, что понадобится, баню для здоровья или связистку для удовольствия, только намекни, в момент организуют. А возвратился на гражданку — и кто он без специальности, с тремя или пятью классами образования? Куда ему идти? Учеником к токарю или подручным к кузнецу? У токаря надо уметь в чертежах разбираться, А без того болты да гайки точи, лучшую работу не доверят. Это командиру — то батальона или роты. Даже и не командир, а рядовой или сержант, пусть он и не привык к такому обхождению, но что он умеет? Убивать. А работать уже отвык и разучился. И работы не найти. То есть, работа есть, да не везде карточки сразу дают. А без карточек, в коммерческих магазинах на зарплату не напокупаешься. И у всех за войну психика перекорёжилась.

Так и шло, кто не мог сразу устроиться, через какое — то время спивались, а кто поотчаяннее, в ватаги сбивались. Не много таких было, но были.

Как восстание началось — я на стройку и в подвал, под бетонную плиту забился. У нас в лагере как раз новый барак начали строить. Повстанцы бегали по зоне, всех сгоняли, чтоб все вышли, чтобы все со всеми были. А кто прятался, тех пиками, палками с заточенными гвоздями на конце, кололи, пока не выходили. Ну я небольшого роста, забился в уголок за камень. Другие, которым невмоготу уже стало терпеть, выходили — не выйдешь до смерти заколют. Некоторых закалывали. А я за камнем спрятался, а потом ещё трупом зэка, закололи пиками которого, отгородился. Так и отсиделся.

Восстание опера на плёнку снимали — кто на плёнке, тот и участник восстания, не разбирались, сам вышел или выгнали. Но у нас плёнку смотреть не стали. Как подавили восстание, всех кто уцелел, кого не застрелили сразу во время подавления, сковывали наручниками по четверо, строили в колонну и выводили за зону. Там бульдозером траншея была вырыта, на краю расстреливали из пулемёта и в ней хоронили. Одну колонну расстреляют, наручники снимут, землёй присыпят и за другими идут. Далеко не водили, сразу за колючкой в лесу расстреливали. Выстрелы хорошо были слышны. Подвели нашу колонну к воротам, сделали перекличку. Всё, думаю, отжил своё. А начальник лагеря, он сам фронтовик, всю войну прошёл, на меня показал:

— Этого, — говорит, — обратно. Рано ему, пусть ещё поживёт.

Не осталось в живых и двух десятков из всего лагеря. Да и нас сразу же по другим лагерям раскидали, никого там не оставили, чтоб вновь прибывшим не рассказывали и традиция не передавалась.

Подмывало меня спросить и не удержался. И виделся мне вопрос бестактным, но писательское любопытство пересилило.

— А какие ощущения были, когда на расстрел вели?

— Какие там могут быть ощущения… Жить хотелось. Вот и все ощущения. Мне тогда и семнадцати не исполнилось. Одиннадцать дней до семнадцати лет оставалось.

К освобождению год рождения с тридцатого на тридцать третий переправил. Писарю — то… Что говоришь, то он и пишет. Так постепенно, где по полгода, где по два, где по четыре месяца убавлял. Думал избавлюсь от пятна: влип по мальчишеству, по глупости — зачем судимость всю жизнь за собой таскать. А теперь выйду, год рождения другой — и я не я, просто совпали фамилия, имя и отчество. Не редкость.

В тот же год осенью в армию забрали. Под Ленинградом служил. Станцию Пери знаешь?

— Я там вырос. А в Нижних Осельках, в военном городке, в школе учился.

— Значит знаешь. Вот там, в Нижних Осельках и служил, зенитчиком.

Как — то приезжает к нам в часть полковник из политуправления округа. Я его и раньше знал, он в войну в разведке работал. Походил по части и к нам на батарею зашёл. Расспросил как служится, о себе стал рассказывать, как воевал, о кем встречался в войну. И обо мне упомянул, как я в разведку ходил и донесения на теле носил через немцев.

Сижу, слушаю, помалкиваю. За других солдат прячусь, на глаза боюсь попасться: а ну узнает!

А он раз на меня глянул, другой, и спрашивает.

— Как Ваша фамилия, товарищ боец?

— Метсяпуро, — отвечаю.

— А имя — отчество?

— Михаил Вейнович.

— Вот, — говорит, — посмотрите: я о нём рассказываю, а он скромничает, будто красна девица.

Я отнекиваться.

— Ошибаетесь, товарищ полковник, не мог я в то время в разведку ходить, лет было маловато. А фамилия и всё остальное случайно совпали.

И комбат встал на мою сторону. Злой был на меня, даже при полковнике из округа молчать не захотел.

— Какой из него, — и на меня показывает, — разведчик? Тот — герой, а этот — первый пьяница на батарее, если не во всем полку.

А полковник своё.

— Не мог я ошибиться.

Заставил гимнастёрку снять — шрам должен быть под ключицей от немецкой пули. Куда же от шрама денешься. Переправили год рождения обратно на тридцатый.

Закурил.

— А дальше?

— Что дальше… Дослужил. Комбат ко мне после того случая переменился. Сам фронт прошёл, понимал что к чему. Да и я сдерживаться стал. Когда припрёт, уж совсем невмоготу станет, зайду к нему, он стакан нальёт, выпью и тут же в каптёрке у него просплюсь. А так чтобы в казарме пить, или с другими солдатами — я больше не допускал. А к концу службы, полковник тот, из округа, награды мои, Красную звезду и две медали «За отвагу» и «3а оборону Ленинграда», которых меня по суду лишали, обратно мне выхлопотал.

После армии на работу устроился, женился. Взял фамилию жены, отчество немного подправил, раз уж год рождения переправить не удалось, не хотелось судимость за собой таскать. Стал Михаил Иванович Герасимов. Жизнь на лад пошла. Да гада одного встретил…

Глубоко затянулся, выпустил дым через ноздри.

— Он на немцев в войну работал. Я как увидел его, узнал, сразу в милицию: уберите такого — то, говорю, он предатель, он в войну на немцев работал. А они: знаем. Человек отсидел десять лет за предательство, искупил свою вину. А как предатель может вину искупить? Десять лет отсидел? Ну и что? Илюха Ковалёв, которого немцы до смерти запытали, Сашка Пышкин, петрозаводский связной и другие ребята, которые через таких как этот сгинули и после того как он десять лет отсидел — домой не пришли и никогда не придут. Чем же искупил? Вор может вернуть, деньгами отдать или, в крайности, отработать, что украл, грабитель — что награбил. Они могут искупить вину. А предатель — нет. И нельзя ему ходить по той земле, которую он предал.