Шелестят паруса кораблей

— Господин капитан первого ранга, — решается наконец Головнин, — разве может командующий не считаться с мнениями других командиров?

Треверен внимательно посмотрел на юношу:

— Мой дорогой друг, запомни слова много видевшего капитана. На флоте и в армии нет ничего страшнее неповиновения и разброда. Бывают плохие начальники. Они могут причинить большие бедствия. Могут даже принести поражение вместо победы. Но нет ничего страшнее падения дисциплины. Самые лучшие солдаты без дисциплины — это только горсть людей. Воины, соблюдающие железный порядок и повиновение командующему, — непобедимы. Когда-нибудь ты будешь командовать кораблем, а может быть, и эскадрой. Пусть твоя внимательность к матросам и всем твоим подчиненным будет равна твоей строгости к ним. Люди поймут тебя и оценят. Слабодушных на флоте не уважают.

Василий задумался над этими словами. Треверен, этот капитан с боевым прошлым, спутник великого Кука, внушал ему величайшее доверие и восторг.

Сражение было неизбежно, и оба флота ждали свежего ветра. И вот двадцать второго июня подул свежий норд-ост, вскоре усилившийся до штормового.

Увидав, что шведы ставят паруса, Чичагов отдал общий сигнал: «Стать на шпринг и приготовиться к бою». Он и сейчас считал, что шведы пойдут на его главные силы и, следовательно, ему удастся принять бой на якоре.

Но шведы не были намерены действовать по расчетам Чичагова — они двинулись на слабый отряд Повалишина.

Здесь их постигла первая неудача. Головной линейный корабль «Финлянд» сел на мель. Но следующий, «Дристигхетен», невзирая на убийственный огонь с близкой дистанции, двинулся мимо отряда Повалишина. За ним шли прочие шведские суда.

Шведские линейные корабли должны были пройти почти вплотную к кораблям Ханыкова и Повалишина.

На всю жизнь запомнился Василию этот бой. Короткий и страшный. Головнин оказался в самом пекле. Сотни своих и вражеских орудий палили залпами. В серо-белом дыму вдруг возникали полотнища парусов и языки пламени. Грохот глушил человеческую речь, и сигналы горна, и боцманские дудки.

Рвались паруса, трещали борта. Огненный смерч проносился по палубам. Пылали дерево, смола, парусина. Пожарные команды не успевали следить за возникающими пожарами. Пробивая борта, ядра порождали очаги пламени в самых недрах кораблей. А ведь там пороховые погреба!

И вот уже летит в небо гигантской жар-птицей шведский фрегат. А вот и другой, объятый пламенем, проносится мимо, чтобы секундой позже тоже взлететь на воздух. Остальные корабли шведского флота один за другим промчались мимо эскадры Повалишина, осыпая ее ядрами.

А Чичагов все еще стоит на якоре. И пока главные силы русского флота встают под паруса, головной линейный корабль шведов уже выходит на чистую воду. Прячась за бортами фрегатов, спешит на чистую воду и гребной флот противника.

Корабли Повалишина и Ханыкова качаются на волне среди обломков и взывающих о помощи тонущих матросов. На одном из кораблей нет ни мачт, ни такелажа, другие изранены, с рваными парусами, спутанным рангоутом. По шпигатам стекает кровь.

В пылу сражения многое, и страшное, и грозное, проходит незаметно.

Бой длился не меньше часа, но остался в памяти как минута. Ранение уже полюбившегося капитана Треверена запомнилось надолго, на всю жизнь. Его несли к трапу, чтобы увезти в Кронштадт. Он истекал кровью. То приходил в сознание, то терял его. Юноше казалось, что уносят кого-то бесконечно близкого, навеки дорогого.

Треверен успел сказать ему:

— Я доволен тобой...

Семь линейных кораблей, три лучших фрегата и много мелких парусных и гребных судов потерял шведский флот. От горделивых замыслов Густава III не осталось ничего, кроме обычных в таких случаях утешений. И если бы не странное и бездарное решение Чичагова, Россия, одним ударом уничтожив весь шведский флот, могла бы разрешить балтийскую проблему.

Все же Швеция вынуждена была признать провал замыслов Густава III и его брата герцога Зюдерманландского. В маленькой финской деревушке был заключен Верельский мирный договор. Мягкие условия мира сделали свое дело. Взаимная вражда между двумя балтийскими державами ослабла. А направленные против России шведско-английские соглашения приобрели менее активный характер.

ПЕРВАЯ ДРУЖБА

Гардемарины и «за мичманы» вернулись в корпус. Мужественное поведение юноши Головнина было отмечено пожалованием ему золотой медали. После пережитых волнений характер его еще более определился. Выросло и углубилось стремление к знаниям.

Преподаватели и офицеры корпуса отмечали способного, понятливого ученика. Особым вниманием он пользовался у Василия Николаевича Никитина — горячего сторонника изучения иностранных языков, в особенности английского. Перед юношей открылся целый мир научной и художественной литературы другой нации.

Вторым по успехам выдержал он выпускные экзамены. Казалось, все шло как нельзя лучше.

Но выяснилось, что он не будет произведен в мичманы. Его товарищи наденут офицерские мундиры, и только он один останется еще на год гардемарином. Ему было только семнадцать лет, а по закону для производства в офицеры требовалось не менее восемнадцати.

Было от чего затосковать, тем более что гордость и даже юношеское честолюбие были свойственны молодому Головнину в полной мере.

Но обида не задержалась в сердце Василия. Он пришел к мудрому выводу, что судьба дает ему лишний шанс как следует овладеть науками и языками.

Он принадлежал к числу юношей, для которых книги открывают ни с чем не сравнимый разнообразный и красочный мир. В них — история человечества, картины далеких стран, деятельность и особенности разных народов, путешествия и открытия.

Литература того времени уже была богата мыслями, утверждавшими достоинство человека, его права и чувства. Неприметно для себя вдыхая озон человеческой мысли, Головнин развивал в себе чувство собственного достоинства, и это резко выделяло его из массы кадетов и гардемаринов.

Но в этом возрасте не обойтись и без дружбы — без того теплого, а то и пылкого чувства, память о котором остается если не на всю жизнь, то на долгие годы.

Трудно проследить зарождение такого чувства. Труднее, чем найти дорогу в девственном лесу.

Уже давно Головнин присматривался к Пете Рикорду, юноше с яркой наружностью южанина, благородной осанкой, выразительными чертами лица и легкими движениями.

Вскоре после боя у мыса Крюйсерорт Рикорд подошел к Василию, открытым жестом протянул ему руку. Рука была неожиданно крепкая и приятно теплая.

Рикорд пылко воскликнул:

— Вы вели себя геройски в сражении!

Василий промолчал. «Не видал ты, как я рыдал, когда уносили Треверена!»

— Вы занимаетесь английским? — неожиданно перешел на новую тему Рикорд. — Я тоже. Не угодно ли вам для практики говорить со мной по-английски?