Шелестят паруса кораблей

В напряженной позе, стоя у порога, ждал Бобров — не скажет ли лейтенант еще что-нибудь. Но Арбузов молчал.

— Разрешите идти, ваше благородие?

— Иди, Бобров, но помни — день завтра особый. Гвардия не раз решала дело. Обкрутить вокруг пальца можно темного пехотинца, а не гвардейского матроса.

— Так точно, ваше благородие! — уже уверенно произнес фельдфебель.

— Помни, завтра на площади соберутся гвардейские полки. Новой присяги не будет!

На сознание фельдфебеля навалилась нестерпимая тяжесть: за многолетнюю службу ничего подобного еще не случалось. Ему легче было бы идти в бой, участвовать в десанте, видеть гибель неприятельских и своих кораблей и галер. Бывало страшно, но он знал твердо — на то царская служба. Прежде все было ясно. Офицеры, священник, командир экипажа говорили одно, согласно и уверенно. А теперь все пошло вразлад.

— Так ты понял меня, Бобров?

— Так точно, ваше благородие. Разрешите идти?

— Иди!

Бобров повернулся, звонко ударил каблуками и быстро вышел.

Теперь, вспоминая эту сцену, Арбузов, человек умный, характера прямого, переживал что-то вроде неловкости.

Весь день в казармах было неспокойно. Приходившие к Арбузову фельдфебель и унтер-офицер смотрели на него спрашивающими глазами, не решаясь задавать мучившие их вопросы.

Днем забегали знакомые и товарищи из экипажей, расположенных поблизости. Наезжали гости из Кронштадта и даже из пригородов.

...И наконец — сегодняшний вечер... Смелые слова, сказанные здесь... Может статься, вечер этот будет последним, который он проводит в своей квартире. Надо быть готовым ко всему. И еще: надо обязательно написать хорошее письмо родным, — другой такой возможности может не быть...

Одиннадцатого декабря, взяв отдельный экипаж, с двумя денщиками Завалишин выехал на восток. Ему хотелось оторваться от дядиного «ока и уха». В Нижний Новгород Дмитрий Иринархович прибыл без наблюдателя, а четырнадцатого декабря, не зная и не ведая, чем эта дата войдет в историю, выехал в Казань.

Святки в приволжских помещичьих усадьбах испокон века празднуются долго и основательно, со всем уютом и забвением прочих забот. Встречи, приветы, разговоры — в этой праздничной суете прошли для Завалишина дни конца декабря. За это время он успел получить достоверные вести о событиях в столице и отчетливо представить себе и трагическое положение заговорщиков, и свое собственное.

Задерживаться далее в Казани смысла не было, и Завалишин двинулся в Симбирск...

Фельдъегерей не хватало, и за Завалишиным уже мчался артиллерийский офицер, против воли ставший жандармом. Передав губернатору соответствующий приказ, он стал ожидать Завалишина у городской заставы Симбирска.

Завалишин въехал в Симбирск проселком, минуя заставу. Сложным объездом, петляя переулками, он проехал в усадьбу Ивашова, суворовского генерала, друга семьи Завалишиных.

Когда дом затих, в кабинет, где постелили Завалишину, вошел молодой Ивашов — ротмистр кавалергардского полка и адъютант командующего Второй армией графа Витгенштейна.

Усевшись на угол письменного стола, он спросил:

— Что думаете о дальнейшем?

В душе Завалишина царили теперь неуверенность, усталость и страх. Да, самый заурядный страх за свою жизнь и привычное благополучие. Но перед этим офицером, женихом сестры, Дмитрий Иринархович счел долгом принять достойную позу. Он широко зевнул и заявил:

— Утро вечера мудреней. Будет день, будут мысли.

— Вы уверены, что будут и день и мысли?

Наигранная самоуверенность сразу покинула Дмитрия Иринарховича.

— Вы думаете...

— Я думаю, что даже у нас вы можете рассчитывать на недолгий, и притом весьма относительный, покой. Заметьте — относительный. Все, что доходит до нас, неутешительно. Идут аресты. Николай свирепствует. Я хорошо знаю этого тупого, жестокого властителя. Корона упала ему в руки, и он ни за что не выпустит ее. Он туп, но энергичен и мстителен. — Ивашов слез со стола и подошел к Завалишину вплотную. — Примите мой совет. Немедленно, не теряя ни минуты, сожгите все документы, письма, портреты, дневники, если они у вас есть... И немедленно решайте, как быть. Мы можем скрыть вас в дальних деревнях, можем помочь бежать за границу.

— Я не хочу, не могу скрываться, когда мои товарищи арестованы. Нет, честь офицера не позволит мне так поступить...

Ивашов помолчал, уважительно глядя на Завалишина.

Уходя, еще раз повторил:

— Сожгите все... Ну, вы понимаете... И решайте... Я оставляю вас до утра. Моя матушка обеспокоена. Она что-то чувствует. Ах, как все это невесело!

— Мы не дети. Знали, на что идем, — уводя взгляд в сторону, сказал Завалишин.

Но стоило Ивашову уйти, как гостя охватила слабость. Он нервно жег письма, колеблясь и тоскуя над каждым листком записной книжки...

К утру он несколько успокоился, надел мундир и отправился к губернатору, близкому знакомому Ивашовых и Завалишиных.

Губернатор, уже имевший приказ об аресте Завалишина, принял его настороженно. Но Дмитрий Иринархович после официального приветствия сразу перешел к делу.

— Вот, ваше превосходительство, приехал в Симбирск на святки повеселиться, пожить подольше, да видно не придется.

— Почему же так? — прищурив глаз, спросил губернатор.

— Видно, не время... Получил вести из Петербурга — там арестовывают всех, кто был близок или просто знаком с участниками заговора. Ну, а кто же их не знал, кто не был знаком? Так уж я решил для ясности, чтобы не быть запутану в следствие, не лучше ли самому явиться к вам и поспешить в столицу?

Не трудно было заметить, какая гора свалилась с плеч сановника. Он тут же разразился градом комплиментов уму и такту лейтенанта и постарался устроить все так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Завалишин оказался на гауптвахте, но доступ к нему был свободен, а обедать узник в сопровождении дежурного штаб-офицера ходил к Ивашовым.

Артиллерийский офицер, исполнявший роль фельдъегеря, успокоился. Он выполнил приказ, узник был покладист, разговорчив и на всю дорогу до Петербурга обильно снабжен всем, что допускалось по регламенту и способствовало быстрому проезду по январским дорогам...

КАЗЕМАТ ПЕТРОПАВЛОВКИ

Когда Завалишин, закованный в кандалы, остался в камере один и до конца постиг, что иллюзиям и надеждам нет места, он впервые ощутил всю искусственность былых своих представлений о собственном месте в жизни.

Он думал о близких ему прежде людях. Об этих обитателях дворцов, о титулованных вельможах, об этих разодетых дамах, прочивших за него своих дочерей и племянниц.

Они останутся безмолвными и равнодушными. Они не подумают использовать свое влияние, свои связи, свою светскую ловкость, чтобы снять с него эти железные цепи, извлечь его из этой жуткой камеры, которая стенами своими, их тупой нерушимостью напоминает гроб.

Сперва были допросы — один, другой, третий... Предъявленные обвинения Завалишин упорно отрицал. Тогда ему прочли показания «раскаявшихся». Устроили очные ставки. Перепуганный насмерть мичман Дивов повторил свое показание: первым, кто рассказал ему о тайном обществе и внушил мысль о ниспровержении и истреблении царствующей фамилии, был Завалишин.

Он больше не стал таиться... И вот теперь он здесь...

Боже, это, кажется, опять крыса! Ему хотелось неистово кричать, протестовать, возмущаться. Как может идти своим чередом там, за стенами, за Невой, за каналами, жизнь, если рядом существует этот каземат с грязным полом, крысами, запахом плесени!