Шелковый путь
Шрифт:
А растеряться было от чего. Кругом сидели исключительно авторитетные люди, разговоры велись самые значительные. Кто-то в какой-то официальной поездке был за одним столом с министром; другой получил неслыханное повышение. Хозяин-математик рассказывал: «Мой деверь в городе достал для меня целую флягу майского меда, а у моей машины баллон лопнул, пришлось мед оставить». И тут Асанали, не выдержав, ни с того ни с сего брякнул: «Оу, стоит нашему брату появиться в городе, как всякие там знакомые норовят очистить наши карманы. А твой деверь-чинуша, должно быть, совсем иной человек…» И, почувствовав, что высказался невпопад, Асанали совсем потерялся и приуныл. Он потихоньку выбрался из комнаты и ушел домой.
После этого случая Асанали задумался: отчего у других добро держится в доме, а у него, что
Старший сын наконец вернулся домой, отслужив свой срок. Видимо, неплохо исполнял служебный долг, коли вся грудь его оказалась увешана сверкающими значками. И обрадованный отец, задумав на славу угостить родичей, помчался к чабану. А тот его как обухом по голове: «Всю зиму и лето берег овечек, от всей души старался, а теперь вдруг напал на них кровавый понос, Сижу и жду, когда из района приедет ветврач. Твои-то как раз и подохли, вон висят шкурки, можешь взять их». Асанали горестно воскликнул: «Ну почему же только мои три овцы подохли, почему кровавый понос схватил моих овец и не тронул семьсот совхозных и твоих двести штук? Есть ли у тебя совесть, братец? Бога ты не боишься…» На что здоровенный мужик — ох и черна была его рожа! — ответил не моргнув глазом: «Да у меня у самого подохло двадцать штук». Так ни с чем и пришлось вернуться домой Асанали. Собравшихся гостей он кое-как ублажил курятиной да напоил досыта водкой.
…А теперь любимый, сынок, средний, получил аттестат зрелости и запросился: «Куке, отвези меня в город, желаю учиться дальше». Сидит, вытянув шею, и смотрит на отца… Всю ночь он шептался с женою, лежа в дальней комнате, пытаясь придумать, как бы выкрутиться из нового затруднения.
Нужны деньги. Покопались в большом сундуке, где они обычно хранились, — нашлось двести рублей, все, что осталось после тоя в честь возвращения старшего сына из армии.
Занять? Но сейчас середина июля, все учителя разъехались, как только начались каникулы. И в этом тоскливом краю, где гуляет ветер, называемый Львиной Гривой, да шуршит песок, набиваясь во все щели, остались одни старики да старухи, живущие на пенсию. Просить денег не у кого. У Асанали от волнения сердце колотилось у самого горла, пот лил со лба градом. Что делать?
Наутро, проснувшись раньше воробьев, Асанали лежал в постели и думал, думал. Вот он трудится не покладая рук, корпит над книгами, пишет планы, дает уроки. А что толку? Спит на той же скрипучей кровати, которая у него со дня свадьбы и с которой он как бы сроднился. Дети делают уроки за единственным столом, ссорятся и дерутся из-за места. Гостей приходится сажать на старый войлочный ковер, приданое жены… А красный «Запорожец», который когда-то он хотел купить, бегает лишь в его воображении, когда он закрывает глаза. Почему у него не накапливается добро, а все деньги уходят, словно в песок вода?
Дети вроде бы выросли. Старший сын отслужил армию. Следующие за ним — Меирбан, Меирджан, Кунсулу, Месулу — донашивают друг за другом обноски, пользуются оставшимися после старших учебниками и как будто требуют не слишком много расходов. Подрастающие шустрые дочери ведут хозяйство. Все вроде бы хорошо… Вот только бы помочь любимому Меирбану — и делу конец, можно бы успокоиться, отдохнуть после полудня жизни.
Он поднялся с кровати, громко кашлянул, вышел во двор. Солнце поднялось на добрый бросок аркана. Под старой вишней две его дочери играли в куклы. Он спросил у них, где старшие братья. Ответили, что самый старший повесил фотоаппарат на плечо и ушел спозаранок. Парень, вернувшись из армии, устроился фотографом в районную газету и теперь, наверное, отправился снимать какого-нибудь передового чабана, сжимающего в руке свой посох, словно державный знак, или чумазого тракториста в шапке набекрень… Меирбан же, средненький, ушел, оказывается,
с кетменем на плече — поливать дыни. «Ох ты, мой бедный мальчик, — сокрушенно подумал отец. — Ночами сидит не смыкая глаз, готовится в вуз, а не забывает и об отцовском поле. Вот кто утешит мое сердце и возвысит мою голову!»И, утешившись этой мыслью, отец пошел было со двора, но вдруг резко остановился. Что-то ярко сверкнуло в темноте собачьей конуры. Асанали наклонился к будке, сунул туда руку — и вскоре с удивлением рассматривал блестящее автомобильное зеркало. Откуда оно появилось тут? Спросил у дочерей — те ничего не знали. Покрутил в руках зеркало, сунул под застреху сарая да и пошел себе дальше.
Дом его коллеги-математика находился в конце улицы, это было внушительное сооружение. Асанали решил: если кто сможет пособить, так это математик. Его сын тоже закончил в этом году десятилетку, и неделю назад во время тоя, устроенного в честь этого события, родитель во всеуслышание объявил, что собирается в путь, дабы пробить дорогу в институт своему сыну, простому парню из аула… Может быть, надеялся Асанали, возьмет заодно и моего Меирбана?
Громадный волкодав на цепи задохнулся от лая, когда Асанали вошел во двор. Не раз бывал он в этом доме, но так до сих пор и не уяснил, сколько же в нем комнат. В первой комнате увидел молоденьких девушек, ткущих ковер. В другой наткнулся на джигита, только что закончившего среднюю школу, — под громкую музыку парень танцевал, старательно топча ногами пол. Асанали посмотрел и никого, кроме парня, не обнаружил в комнате: выходит, тот танцевал сам с собой! Учитель шарахнулся в сторону и в следующей комнате увидел почтенную старушку, сидевшую за самоваром. Далее последовала совершенно безлюдная комната… Асанали переходил из двери в дверь, в голове у него все перемешалось, в глазах закружилось, но наконец он наткнулся на самого хозяина дома, которого искал. Тот поднял глаза от раскрытой книги, узнал вошедшего и сдержанно мотнул головою, указывая на почетное место.
Асанали изложил ему свою заботу.
Тот коротко спросил: «Сколько кладешь?»
Этот ответил: «Чего нет, того и на скакуне не догонишь… Даю сыну на дорогу да еще на пропитание рублей двести».
Тот нетерпеливо мотнул головой: «Нет, я спрашиваю, «проходных» сколько кладешь?»
Этот не понял: «У моего сына дело, в общем-то, неплохо пойдет, я думаю. Парень тянется к знаниям».
Математик вскипел: «В наши дни без подмазки нечего соваться туда. Будет твой парень бродить, как заблудившийся гусь, затем дадут ему пинка в зад на экзаменах, и вернется он в родные края несолоно хлебавши. Если хочешь, чтобы он поступил учиться, готовь четыре тысячи!»
Асанали ужаснулся: «Что ты, почтенный! Весною были поминки по старику, год как раз исполнился. Старший сын вернулся из армии… Нечего и на базар тащить, чтобы прокормиться с женою и детьми, а ты говоришь…»
Математик совсем выходил из себя: «Ну нет денег, так и сиди! Взаймы, говоришь? А я откуда возьму? Вчера вон машину мою разграбили, словно внутри у меня все выпотрошили, еле живой сижу. Ужинал я у шурина, вышел на улицу, смотрю — нет у машины ни фар, ни зеркала, все повытащили ворюги и смылись бесследно. Задержись я еще немного — сняли бы и колеса… Ночь не спал, утром ходил к участковому».
Асанали в утешение отвечал: «Не убивайся. Если взяли озорники из аула, то найдутся фары».
Тот не желал утешаться: «Не найдутся, говорю! Не найдутся».
Удрученный Асанали предпочел уйти, понимая, что нечего ждать добра от человека, который света белого не видит от досады и в ярости колотит кулаками о землю. На улице гудел ветер, летела пыль. Тутовое дерево, стоявшее во дворе, со стоном гнулось под напором ветра. О, мать-природа не особенно баловала аул, затерявшийся в степи, как родинка на лице. С наступлением лета наваливалась такая жара, что земля съеживалась, словно шкура, брошенная в огонь. Дети закапывали яйца в песок и потом ели их крутыми. А спадет чуть-чуть жара — уже несутся на аул ветры: с юга — иссушающий глотку, опаляющий ноздри суховей, а с другой стороны — пыльный, несущий тучи песка, бешеный ураган Львиная Грива, все сметающий со своего пути. Пройдут эти бедствия над степью — и лежит она, голая, бурая, словно пережаренная печенка на сковородке.