Шелковый путь

Гроза к этому времени разбушевалась и вовсю гуляла над степью. Кони на привязи кидались на дыбы, ошалело храпели, ржали, не слушаясь конюхов, били копытами. Сталкиваясь, они кружились на месте. Степь мгновенно лишилась сонливого простодушия и тоже вздыбилась, ощетинилась. Верблюды, навьюченные разобранными юртами, крепясь под ветром, спускались за перевал. Слуги привычно свалили и белую ханскую юрту, из которой только что вышли гости, стащили вместе и свернули кошмы, убрали войлочные покрывала, смотали в клубки обхватные шерстяные ленты. Батыры различных родов и племен один за другим подходили к Кадырхану, учтиво кланялись, прощаясь перед дальней дорогой. «Да будет мир и счастье!» — отвечал им повелитель.

Вскоре все разъехались. На высоком холме остались Иланчик Кадырхан, Ошакбай, девушка Баршын и ханский слуга-коневод Максуд.

Иланчик Кадырхан распростер объятия, обнялся с батыром грудь в грудь. Потом осторожно прижал к себе девушку, поцеловал в щеку, сказал им обоим последние напутственные слова. Он расчувствовался, даже проронил слезу и покачнулся, словно могучее дерево в бурю. Тяжело было ему расставаться со всеми этими людьми, собравшимися в далекий и опасный путь. Тягостна разлука с единокровными соплеменниками. Они — краса и гордость степи, ее смех и радость, ее песни и сказание. Без них и степь оскудеет, и на душе пустынно, тоскливо. Вот стоит он теперь, как отставший от кочевья путник, как одинокое дерево, лишенное побегов и листьев. Еще недавно эти листья шумели, перешептывались, напевали ему песни, а теперь уныло торчат во все стороны черные, кривые ветви. Правильно говорится в древних книгах: разлука друзей-ровесников подобна смерти. Утрата невосполнима, горе неутешно, дух подавлен…

В детстве Иланчик Кадырхан остался однажды один у погасшего очага ушедшего кочевья. Ни отец, забывавший в походах обо всем на свете, ни мать, самозабвенно любившая торжество кочевок, не заметили исчезновения мальчика. Родители всецело надеялись на девушек-служанок, а у них — известное дело — в походах одни пересмешки на уме, им лишь бы с джигитами заигрывать. Поручили служанки несмышленыша-мальчишку глухой старухе. Кочевье двигалось, растянувшись длинной цепью. Лишь вечером на стоянке спохватились, что нет мальчика. Глухая старуха с пряжей в руках безмятежно спала под балдахином. Девушки-служанки вернулись со свидания лишь к ночи на взмыленных лошадях. Заохали, узнав, что нет мальчика, засуетились, поскакали туда-сюда. Отец нашел сына только на вторые сутки. Пятилетний мальчик брел по степи и собирал дикий лук. С трудом удалось тогда его утешить. Это давнее событие потрясло всю душу Кадырхана, неизгладимой зарубкой легло на сердце, придало его характеру суровость и жестокость. Сейчас, покидая, по обычаю, место ристалища последним, стоя одиноко на холме в обезлюдевшей степи, повелитель помнил до малейших подробностей печальный случай из далекого детства. Одиночество всегда пугало Иланчика Кадырхана.

8

Первую ночь батыр Ошакбай и девушка Баршын, выехавшие на поиски таинственного коня без седока, провели в однообразно унылой степи Атрабата. Недавно прошумевший ливень смыл все следы, не оставив никаких признаков жизни. Где-то здесь, на этой равнине, встретил гонец Огул-Барса одинокого скакуна.

Кони выдохлись. Мокрый белый суглинок тяжелыми комьями налипал на копыта. Всадники тоже устали. Их познабливало, бросало в жар, от напряжения слезились глаза. Когда солнце склонилось к горизонту, они начали искать удобное место для привала. Искали долго, наконец облюбовали небольшой бугорок, заросший кустами тамариска. Бугорок этот был только с виду, на самом же деле он почти не возвышался над плоской равниной. Куда здесь ни посмотри, взгляду не за что уцепиться. Во все стороны колыхался чахлый и однообразный перистый ковыль. Лишь верхушки тамариска на бугорке были объедены каким-то животным.

Ошакбай чембуром спутал лошадей, соорудил для себя и Баршын лежбище, подложив к изголовью седла и расстелив войлочные потники. Потом нарвал поблизости охапку ковыля, разложил у изножья. Он делал это молча, сосредоточенно, чувствуя, как нетерпеливый огонь сжигает его изнутри. «Может быть, это солнце так печет?» — подумал он. Но над горизонтом багрово пылала уже лишь половина солнечного диска. Девушка кружила в стороне, высматривала следы.

— Верхушки тамариска обглодал дикий кулан, — сообщила она.

Ошакбай опять почувствовал в крови странный жар. Он развязал торбу. Баршын подошла, опустилась на колени, расстелила платок. Он достал вареное мясо, вяленый подгривок, нарезал на небольшие продолговатые куски и, не спеша, вытер острый, старинной формы нож о пучок травы, спрятал его в чехол.

— Память отца, — коротко заметил джигит.

Они принялись за трепезу на вольном просторе. Ошакбаю хотелось развлечь девушку, назвать ее по имени, но непонятное волнение сковывало его. Баршын сидела боком, смотрела вдаль, и лицо ее пылало в лучах заходящего солнца, сливалось с золотистым багрянцем. Буйный вихрь прокатился по жилам Ошакбая. Он не мог есть из-за сладкого желания, неодолимо охватившего его. Она тоже не ела из-за страха перед чем-то неведомым, неотвратимым. Впервые оставалась девушка Баршын наедине с храбрым воином-джигитом в безлюдной степи. Впервые предстояло провести ночь на бугорке, заросшем скудным тамариском.

От тревожных дум, в предчувствии чего-то неизбежного ей хотелось плакать. В горле застрял горький ком, дыхание стеснило грудь. Шальная мысль приходила в голову: а что, если она сейчас сорвется, побежит к коню, распутает его и поскачет куда глаза глядят, разбудит, всколыхнет дремучее, безмолвное пространство? Но мысль эта тут же угасла, парализованная смутным страхом.

С восходом луны они решили лечь и выспаться всласть.

Луна взошла в свой час, и они, притихшие, покорные, легли. Но сон не шел. Батыр поворочался, поерзал, повздыхал, наконец придвинулся к девушке, дрожащим голосом прошептал ее имя. Она вздрогнула, промолчала. Горячее дыхание обожгло его. Он облизнул губы, открыл глаза, резко повернулся на бок. Но опять не решился сказать ей желанное, сокровенное. Он стеснялся даже коснуться ее руками. Девушка дрожала все сильней. Безжизненная степь, казалось, теперь кишмя кишела разными тварями, а недавно безмолвное пространство точно наполнилось диковинными звуками — плачем, воем, всхлипами, шипением, свистом.

Над ними сияло созвездие Семи разбойников [22] . Ошакбай вспомнил древнее предание, рассказанное когда-то отцом. Эти звезды — живые человеческие души, их бессмертный дух на небе. Две звезды, стоящие близко у южного склона, — жених и его дружка. Крохотная боковая звездочка — невеста, которую жених выкрал у недоброго отца. Остальные пять крупных звезд, расположившиеся вслед, — пять разбойников. Они хотят догнать влюбленных, убить дерзкого джигита-жениха и захватить, заполонить красавицу невесту. Тьму тем веков продолжается погоня. Когда разбойник, идущий впереди, догонит жениха и невесту — наступит конец света. Так говорят оракулы, предсказывающие судьбы по звездам.

22

Большая Медведица

Ошакбай ровным голосом поведал девушке древнее предание.

Баршын выслушала молча, и он поднял голову, заглянул ей в глаза. Они были полны слез. Задумчиво смотрела она на яркое созвездие над головой. Зрачки загадочно поблескивали при свете луны и сами были похожи на звезды.

— Хоть бы не догнали их, пока мы не состаримся, — дрожащим голосом прошептала она.

— Не догонят… — ответил он. — Если только, как мы, не замешкаются на привале.

— У них, наверное, лошади не выдохнутся, — предположила Баршын.

— Кто знает… — засомневался Ошакбай.

Его поразила детская доверчивость девушки. Он сразу осмелел, склонился над ней, порывисто поцеловал в щеку. Вся она пылала, как раскаленные уголья: то ли от смущения, то ли от нетерпения. Всем своим существом почувствовал джигит, как она вздрогнула и напряглась, пытаясь отстраниться от него. Тогда он еще крепче схватил ее, не позволяя вырваться, жадно целовал, задыхаясь, ее щеки, шею, лоб, ловил плотно стиснутые губы.

— Опомнись, батыр!

— Люблю тебя!..

— Не губи до супружеского ложа…

— Степь бескрайняя — наше супружеское ложе!

— Пусти!

— Люблю тебя!

— Пусти!

— Ты любовь моя! Желанная!..

Девушка сделала последнее усилие вырваться из его нетерпеливых объятий. Однако джигит был во власти мрачной решимости, бормотал бессвязные, бессмысленные любовные слова. Она же понемногу покорялась, теряла силы, смирялась перед его неистовостью и настойчивостью. Слезы брызнули из ее глаз. Но он уже ничего не замечал, не видел. Она застыла в страхе, не смея уже шевельнуться, даже вздохнуть, только до боли сжала пальцы, закусила губы. И вдруг ощутила невыносимую тяжесть, словно все ее тело налилось свинцом. Будто разом лишилась всего многообразия чувств, выражавшегося до сего дня, до этой минуты в смехе, гневе, ярости, радости, горести, ненависти, досаде, тоске, восторге, надежде, стремлении, ожидании, — лишилась всего того, чем жила повседневно до сих пор. Все ушло сейчас, все улетучилось, стало несущественным, незначительным. Сейчас был только он, яростный и могущественный, была она, покорная, удивительно притихшая, спокойная, добрая и женственно мудрая, как сама природа, была привольная дикая степь под низким черным небом… Он замер, размяк, поднялся, тяжело дыша. Растерянно скользнул взглядом по ее лицу. Она продолжала лежать, закусив кончик косы. Грудь ее бурно вздымалась и опускалась. Может быть, ее душили слезы? Он почувствовал острую жалость к ней и понял, что полюбил навсегда. Восторг и гордость бушевали в нем, будто одержал он самую крупную победу на поле брани…