Шепот звезд

Старик приобнял своей могучей рукой вероятную невестку - та вспыхнула.

– Живи там, - употребил он формулу гостеприимства северных народов, с которыми в свое время водил тесную дружбу, и добавил: - Места всем хватит.

А Серафимовна, увидев квартиру - никогда такой не видела!
– сказала себе: "Уйду отсюда только вперед ногами!"

– Очень хорошо, - поддакнул счастливый жених, радуясь, что старик принял невестку без оговорок и расспросов. И пошел показывать кухню, сантехнику, комнаты, холодильники. У бедной барачницы голова пошла кругом от такого богатства и "площади" - четыре комнаты!

– Ой! Два холодильника!
– вырвалось у нее.

– А что?

– Обычно один, - пояснила Серафимовна (у ее мамки вообще не было холодильника).

– У тебя, дорогая, психология человека, который не в состоянии понять, зачем маршалу Ахромееву два холодильника, - сострил Николай Иваныч.

Серафимовна в ответ закатилась самым веселым смехом и сказала себе: "Хрен отсюда уйду!"

И чтоб закрепить и развить успех на захваченном плацдарме, принялась с ходу готовить обед из имеющихся в холодильнике продуктов.

– Имей в виду, - сказала она жениху, но так, чтобы слышал и вероятный свекор.
– Я могу приготовить обед из ничего.

– Умница, - одобрил Иван Ильич и, глядя на нераспечатанные контейнеры с мебелью, приобретенные до гибели Витька и успения "кроткой Марии", вздохнул.
– Жаль, что она... это... того... не видит.

И стали они жить-поживать и добра наживать.

Глава седьмая

И стали они - трое в четырехкомнатной квартире - жить-поживать...

Купленная до гибели Витька мебель так и осталась нераспечатанной под вешалкой. Со смертью сына и жены - "кроткой Марии" - жизнь для Ивана Ильича как бы остановилась. А коли так, зачем мебель?

В счастливые минуты Николай Иваныч называл свою избранницу "Елизаветой" - в память о замечательной жене Урванцева; Серафимовна, не зная происхождения прозвища, на всякий случай обижалась и говорила, что она не такая, с чем Николай Иваныч тотчас же соглашался.

"Да ведь и я не такой", - думал он, вспоминая героя Урванцева.

Иван Ильич, который относился ко всем женщинам с добродушной снисходительностью, полюбил невестку, так как мало кого не любил, однако его смущало затянувшееся отсутствие детей. Чего тянут? Молодые успели стать не очень молодыми, съездить за кордон, приобрести дачу и машину. А зачем все это? Однажды Иван Ильич, продираясь сквозь дебри своего уникального косноязычия, объяснил сыну, что бездетные браки обладают свойством непрочности.

– Ну и хрен с ним, с браком, - отозвался Николай Иваныч, успевший разочароваться в жене и убедиться в пагубности обезьянства.
– Сатана обезьяна Бога, Дон-Кихот - обезьяна рыцаря... А кто обезьяна геолога Урванцева? Всего лишь - дурак. У нас с ней разные понятия о ценностях.

Иван Ильич не понял, о чем умничает сын, и в ответ неожиданно рассердился:

– Поповщину не гони! А без них, - он показал рукой рост ребенка, - все даром и глупо, - махнул рукой на все еще не распечатанные контейнеры.

Время, когда Николай Иваныч еще не успел разглядеть недостатков жены телесных и душевных - и наслаждался предполагающими постель чудесными открытиями в своей избраннице и самом себе, прошло. Глаза у него раскрылись на ошибку собственного выбора после Туниса, куда был направлен в долгую, шикарную, необременительную и очень денежную командировку в качестве представителя Аэрофлота. Эта дурища ухитрилась перессориться со всеми посольскими и представительскими бабами, которые если и были ненамного выше ее, то хотя бы умели скрывать блеск собственного скудоумия и бытовую мелочность за ласковыми улыбками. И он был отозван на родину. Серафимовна этот удар по благосостоянию приписала проискам каких-то евреев, которые будто бы заполонили наше посольство, что, разумеется, было вздором.

Его теперь раздражали в Серафимовне и манеры, и лексикон, и "опытность", почерпнутая из американских фильмов. И эта раздражительность незаслуженно выплескивалась на стариков, которые один за другим растворялись в небе над трубой крематория, и он предавался философическим размышлениям о конфликтах поколений.

Прошли времена, умничал он, когда отцы и дети по причине одностойной технической и информационной оснастки понимали друг друга и жили в относительном согласии друг с другом и с еще не окончательно уничтоженной "окружающей средой". Прошли времена идиллической патриархальщины: теперь отцы и дети имеют разные мозги, они - разные биологические виды. И самое печальное, что дети с их компьютерными мозгами не умнее стариков.

Серафимовна, в отличие от мужа, была свободна от социальных и компьютерных воздействий окружающего мира и существовала как бы вне времени, которое не задевало и ее неприлично для своего возраста здорового свекра. И позволяла в отношениях к старику невинное кокетство, которое Николай Иваныч понимал как неприличие.

– Иоанн!
– говорила она капризным тоном и надувала губки.
– Слетай-ка, отец родной, в магазин. Ведь ты - летчик.

Иван Ильич принимался возражать, что он списан с летной работы, а "отец родной" - на фене начальник лагеря, но Серафимовна, рядом с ним маленькая и шустрая, принималась его выпихивать, и он подчинялся ее слабости. А случалось - с детской непосредственностью садилась к нему на колени, клала свою всегда аккуратно убранную, хорошенькую головку на его могучую грудь и глядела хитрющими глазами на мужа. И просила "Иоанна" или "папика" рассказать "маленькой девочке" сказочку о своих приключениях.

– А правда, что ты поднимал в цирке платформу с пианиной и пианисткой, а она наяривала "Марш Черномора"? Или афиша врет?

Николай Иваныч вынужден бывал время от времени делать не в меру расшалившейся жене замечания о необходимости соблюдать дистанцию, но она с обезоруживающей невинностью возражала:

– Что делать, если я люблю папика? А ты, папик, хоть немножко любишь меня?

Иван Ильич принимался, по своему обыкновению, рычать, что приводило молодую женщину в самое веселое расположение духа.

– Ты, папик, прелесть! Ну как можно не любить такого папика? Ты только погляди, какая у него морда! Ты где-нибудь еще видел такую хорошую и смешную морду? А не отрастить ли тебе, папик, бороду, как у Карла Маркса?

– Ты хоть на людях веди себя прилично, - говорил Николай Иваныч.

– Никс, не будь занудой!

Иногда Иван Ильич оказывал веселой невестке сопротивление: ссаживал ее с колен, отставлял в сторону, как мебель, отгораживался, но та воображала, что это едва ли не приглашение к игре. И продолжала дурачиться и вспрыгивать на него, показывая свои полные, гладкие ноги.

Однажды Николай Иваныч не вытерпел:

– Ты что, совсем дура? Ведешь себя как будто он ничего не чувствует. Ведь он, черт подери, мужчина, а не цирковой слон.

Серафимовна показала на лице смущение:

– Да? Что ж раньше не сказал?

– Раньше я не думал, что ты такая дура.

– Да, я глупая.

Серафимовна грустно опустила свою хорошенькую головку с мальчишеским затылком и хвостиком. Он хотел ее утешить, вообразив, что видит перед собой выражение искреннего раскаяния, но Серафимовна вдруг принялась очень натурально хрюкать.