Шерлок ХолмсЧеловек, который никогда не жил и поэтому никогда не умрёт
Шрифт:
Джереми Бретт в роли Шерлока Холмса в сериале, снятом киностудией «Гранада» в 1984–1994 гг.
Потом Холмс покорил радио: адаптации всех повестей и рассказов, подготовленные «Би-би-си Радио 4», транслировались между 1989 и 1998 годами, появилось множество телевизионных версий, среди которых фильмы с Дугласом Уилмером, а позже — с Питером Кашингом, снятые между 1964-м и 1968 годами, и Джереми Бреттом — между 1984-м и 1994 годами. Множество «новых» историй о Шерлоке Холмсе были написаны, адаптированы для радио и сняты для телевидения, а в Лондоне, Эдинбурге и Москве ему были установлены памятники. В 1934 году в Лондоне было основано Общество Шерлока Холмса, в Нью-Йорке — общество Ополченцев с Бейкер-стрит, первые из многих распространившихся по всему миру групп появились в Австралии, Индии и Японии, и они, в свою очередь, породили странный, обсессивно-компульсивный мир «шерлокианы». Всё это говорит о том, что конан-дойловский герой остался, говоря словами Ф. Д. Джеймс, «бессменным великим сыщиком», стал самой известной вымышленной фигурой
Бэзил Рэтбоун сыграл Шерлока Холмса в пятнадцати фильмах в период между 1939 и 1946 гг.
Из вышеперечисленного следует, что Шерлок Холмс давно оставил позади и время, и место, в котором был создан, и зажил своей собственной (и даже не одной) жизнью, далеко за пределами Лондона конца XIX века. На самом деле, этот процесс начался ещё в 1920-х годах, при жизни Конан Дойла, по-прежнему пишущего новые рассказы: уже тогда Холмс и Ватсон — и поздневикторианский город, в котором они жили, — оглядывались назад с задумчивой тоской по былым счастливым денькам. В конце этого десятилетия Т. С. Элиот заметил, что «в рассказах о Шерлоке Холмсе конец XIX века всегда романтичен и всегда ностальгичен», и что «приятная внешность» города является неотъемлемой частью этой ностальгии и романтики. Для Элиота, как и для всего межвоенного поколения, рассказы Конан Дойла стали возможностью сбежать из «бесплодной земли» современности, олицетворённой промозглой (и по-прежнему туманной) тусклостью современного Лондона. Более того, Элиот пошёл дальше и предсказал, что ностальгия и романтика будут усиливаться и обостряться среди будущих поклонников Холмса и Ватсона, уже не обладающих своими собственными воспоминаниями о XIX веке. И последующие поколения с избытком подтвердили это предсказание: бесчисленные читатели, радиослушатели и телезрители по всему миру продолжают воображать, будто побывали в Лондоне 1895 года, с его зловещим вездесущим туманом и Холмсом, щеголяющим в шапке охотника на оленей, с трубкой, зажатой в зубах, и плаще без рукавов. Но следует напомнить, что лондонский туман в 1880-х и 1890-х появлялся на улицах города чаще, чем на страницах конан-дойловских рассказов, и что только после принятия в 1953 году Закона о контроле над загрязнённым воздухом опасное для жизни экологическое загрязнение становится предметом ностальгии; а шапка Холмса, трубка и плащ присутствуют лишь на иллюстрациях Сидни Пэджета и в фильмах с Бэзилом Рэтбоуном в главной роли: в текстах Конан Дойла ничего подобного нет (в телевизионном сериале с Джереми Бреттом эти детали практически отсутствуют: создатели пытались максимально приблизиться к оригиналу).
Кроме того, подобная смутная, романтическая, освещённая газовыми фонарями ностальгия удобно игнорирует многие «нелицеприятные стороны» Лондона конца XIX века: грязь и вонь, шум и перенаселение, убожество и нищету. Это указывает на непонимание обстоятельств, недостатки и отличительные особенности конан-дойловской версии мирового города или же на альтернативный источник вдохновения, больше напоминающий Эдинбург, чем великую столицу. Это мешает оценить специфику времени и уникальность Шерлока Холмса, а также его создателя: их несовместимые индивидуальности так явно резонируют с 1880-ми и 1890-ми годами, двумя десятилетиями, в течение которых тревога и надежда, бедность и прогресс, упадок и дерзание шли рука об руку. Это также мешает увидеть, как рассказы, бывшие новаторскими и современными, становятся под конец жизни автора всё более шаблонными и анахроничными, и всё более оторванными от своего исторического времени и места действия. Таким образом, становится понятным: посмертная слава Холмса — не утихающая десятилетия спустя после смерти Конан Дойла, — предмет, сам по себе достойный пристального внимания как классический образец, — вроде оперетт Гилберта и Салливана, рассказов о Дживсе и Вустере П. Г. Вудхауса, — оригинального литературного жанра, долго и успешно переживающего обстоятельства, при которых он был создан. Но собственная жизнь Холмса в его собственное время и в его собственном городе по-прежнему более увлекательна, ибо он был вымышленным персонажем, который олицетворил, а также преодолел брешь между двумя очень разными особенностями Лондона конца XIX века, как места, где убогая реальность городской безысходности сосуществовала с романтическими возможностями столичного освобождения. Следующие эссе поведают о великом городе и великом неизменно живом сыщике достойно и обстоятельно, проливая свет на расследования и открытия. О довольно «приятной внешности» тумана и ностальгии по газовому освещению, холмсовской шапке охотника на оленей, которую он почти никогда не носил, и трубке, которую никогда не курил. Перед вами предстанут новейшие исторические справки и богатые доказательства, которые перенесут нас в Лондон конца XIX века, к поздневикторианскому Шерлоку Холмсу. Больше никаких ошибочных установлений личности. На следующих страницах игра примет серьёзный оборот.
Отель «Альгамбра» на Лестер-Сквер, ок. 1890 г., Эрнест Дадли Хит.
ГЛАВА 1
Джон Стокс. «Богемные привычки» Шерлока Холмса
В холмсиане слова «богемский» и «богемный» неизбежно ассоциируются с опубликованным в журнале «Стрэнд» в июле 1891 года рассказом «Скандал в Богемии», действие которого происходит в 1888 году.
В этом рассказе — признанном одним из самых популярных — мы знакомимся с Ирэн Адлер, привлекательной оперной певицей, оказавшейся непревзойдённой авантюристкой: она шантажирует наследственного короля Богемии, угрожая разрушить его планы жениться на скандинавской принцессе. Тайно пробравшись на Бейкер-стрит, король сообщает Холмсу, что Адлер располагает компрометирующей фотографией, подтверждающей их романтическую связь. Дело разрешается благополучно, но на этот раз не благодаря Холмсу — его попытка заполучить улику проваливается, — а из-за
чувства собственного достоинства певицы и её профессионального восхищения перевоплощениями детектива. Казалось бы, «Богемия», значащаяся в названии, должна отсылать к исторической области Чехии, которая в XIX веке была частью Австро-Венгерской империи, но мы, конечно, рассматриваем данный скандал скорее не как международный конфликт, которого едва удалось избежать, а как историю о суровом, поглощённом своим делом мужчине, которого перехитрила очаровательная актриса, бесспорно, его покорившая. Любопытно, что в самом начале рассказа Конан Дойл как будто бы вскользь упоминает, что Холмс, склонный к отшельничеству и женоненавистничеству, обычно не выносит «светского общества всей своей богемной душой» («Скандал в Богемии»). Разумеется, «Богемная душа» подчёркивает необычный образ мыслей и жизни и не имеет никакого отношения к богемцам. Однако два эти кажущиеся далёкими понятия связаны: удалённостью (в одном случае географической, в другом — социальной) и привлекательностью, которой Холмс обладал для английских респектабельных читателей.Порой кажется, что исторически «Богемий» было не меньше, чем самих представителей богемы. А всё потому, что сперва богемность неизменно ассоциируется с определённым образом жизни, складом ума, даже временем суток, а уже потом — с местом, подарившим ей название.
Стрэнд, ок. 1890 г., Лондонская стереоскопическая и фотографическая компания.
В предисловии к сборнику рассказов «В и о Богемии», опубликованном в 1892 году, Богемия описывается как легендарная земля свободы, которая может быть «где угодно, везде и нигде. И существует в сердцах её обитателей и в жизнях тех, кто её любит». Однако прозвище «Богемия» часто привязывалось к определённым местам, где процветало и беспрепятственно укоренялось нечто необычное. Изначальные и самые известные «очаги» находились на левом берегу Сены и на Монмартре в Париже, позже — в некоторых других городах: в районе Швабинг в Мюнхене, в нью-йоркском Гринвич-Виллидж и в районе Хейт-Эшбери в Сан-Франциско.
В конце XIX и начале XX веков пометка «Богемия» обозначала, хотя и не точно, некоторые лондонские районы. Они лучами расходились из Стрэнда: на юг, вниз к набережной; на север, вверх через Ковент-Гарден в Сохо; на восток, до нижней части Флит-стрит; на запад — со значительным повышением социального статуса, — к Хеймаркет, Сент-Джеймс, Пиккадилли и «Клубландии».
Театр «Лицеум», Веллингтон-стрит, 1909 г., Бедфорд Лемер.
Богемность процветала во многих театрах, включая «Лицеум», «Гейети», «Адельфи», «Олимпик» и «Стрэнд», а также в редакциях многих газет и других периодических изданий. Вперемежку с ними располагались места, где, говоря современным языком, «звёзды культурной индустрии», предавались богемному отдыху.
Однако Стрэнд являлся главной артерией, о чём Холмс с Ватсоном были прекрасно осведомлены. Когда в «Знаке четырёх» друзья едут с Бейкер-стрит к театру «Лицеум», то неминуемо пересекают невообразимо оживлённую улицу:
Фонари на Стрэнде мерцали туманными пятнами расплывчатого света, отбрасывая слабые дрожащие круги на скользкий тротуар. Жёлтые полосы неяркого, зыбкого сияния магазинных витрин прорезали душный туманный воздух, заливая мрачным, мутным блеском запруженную улицу.
На мой взгляд, было что-то зловещее и призрачное в бесконечной чреде лиц, проплывающих через узкие коридоры света: лиц, унылых и счастливых, изнурённых и оживлённых. Как весь род людской, они выходили на свет из мрака и снова погружались во тьму… Один лишь Холмс был выше подобных мелочей. На его коленях лежала записная книжка, в которую он при свете карманного фонарика время от времени заносил какие-то цифры и заметки.
(«Знак четырёх»)
Пока Холмс, как кажется, не обращает внимания на то, что его окружает, его компаньон изучает странный грозный мир; хотя они, должно быть, проходили по Стрэнду уже много раз, здесь он не чувствует себя как дома.
Реакция Ватсона вполне оправдана, особенно в вечернее время. Обратимся к плодовитому, но ныне забытому журналисту, драматургу, поэту и самопровозглашённому представителю богемы Шэфто Джастину Адэру Фицджеральду, написавшему в 1890 году:
Ни на одной улице в мире ежедневно не появляется, не встречается и не водит компанию столько талантов, гениев и бездарностей, как на Стрэнде. Ни на одной улице не зарождается и не взращивается столько великих надежд и чаяний; ни на однойулице неумолимое Отчаянье не крадётся и не пытается спрятаться за радужной ширмой, как на знаменитом весёлом и оживлённом Стрэнде.
Конечно, ничто не вечно ни в одном городе, а меньше всего в Лондоне с его бесконечными массовыми сносами и последующими архитектурными «улучшениями». Особенно это касается восточной части Стрэнда: согласно проектам 1830-х годов, пресловутый район близ Холивелл-стрит планировалось сровнять с землёй. В итоге эти планы привели к появлению ансамбля улиц Кингсуэй и Олдвич, сооружённому в 1905 году.
В своих мемуарах, озаглавленных «Мои богемные дни», художник Гарри Фернис описывает эту местность, какой он знал её в 1870-х годах:
Когда я впервые с нею познакомился, лондонская богема состояла из удивительной мешанины ветхих, колоритных и знаменитых старых улиц, переулков, постоялых дворов, старомодных таверн и книжных лавок.
В этом уникальном квартале соседствовали порок и добродетель, интеллект и невежество, нищета и роскошь.
В этом Эльзасе обитали эксцентричные и неглупые «герои», если и не вдохновлённые, то, по крайней мере, любящие и понимающие искусство. Тротуары попахивали табаком из трубок полудикарей, луком, идущим гарниром к отбивным, и стейками, которые преуспевающие банкиры или зажиточные лавочники несли из ресторанов в свои конторы.