Шерлок от литературы
Шрифт:
— Ну а теперь, — усмехнулся я, — попытайся нарисовать нам портреты Фадеева и Островского по этим романам. Сможешь?
Литвинов почесал в затылке.
— Тут, как и в романах, труднее всего отделить истину от лжи. Советские писатели лгали, как дышали, — свободно и искренне. С одной стороны Островский говорил: «Я никогда не думал быть писателем… Моя профессия — топить печки…» И он же: «Цель моей жизни — литература. Это роман, а не биография!» С одной стороны: «Я использовал право на вымысел…» С другой: «Я писал исключительно о фактах…» Чему верить? Островский уверял, что роман его — автобиография. Это не так: дед и отец Островского служили в царской армии, а бабушка по отцовской линии, Степанида Гурковская, была дочерью священника. Родные сестры Островского Надежда и Екатерина учились в женском епархиальном училище. Сам Николай Островский был крещён, о чём есть запись в метричной книге. Интересно, что эту запись пыталась уничтожить сестра Екатерина в 1940 году. Социальный статус отца Николая Островского и факт крещения противоречили идеальной биографии писателя. Екатерина Алексеевна была директором музея Н. Островского в Сочи с 1937 по 1965 годы.
Литвинов помолчал, потом с усмешкой продолжил:
— А что ещё было вычеркнуто, уничтожено и затёрто? Увы, этого мы не узнаем
Я удивлённо навострил уши.
— Дело в том, — пояснил Литвинов, — что Островский лечился в санатории Бердянска. Там Николай влюбился в дочь главного врача Люси Бернфус. Девушке он поверял свои переживания в письмах. «Я все время откладывал задуманное предприятие, которое заставило меня пролежать 3 месяца в борьбе со смертью. Я немного ошибся, на несколько миллиметров, и это стоило мне не один день адской, невыносимой, физической боли. Вздумал хлопнуть себе пулю, только не в лоб, а в грудь. Несмотря на то, что прострелил верхушку лёгкого, все-таки живу» Позже Люси Бернфус вспоминала: «Свою угрозу он осуществил в Киеве в конце 1922 года. Я получила известие от приятеля Коли о том, что он после попытки самоубийства лежит в киевской больнице…». Так что, отличить след бандитской пули от собственной нам будет сложновато.
— Ничего себе…
Литвинов кивнул.
— Да, это — одна из главных загадок. В чём причина неудавшегося самоубийства? В двадцать втором ему всего восемнадцать. Рискну предположить, что дело в женщине, ибо аскетизм Павки Корчагина несколько подозрителен. Но в остальном по книге Островского я нарисую тебе его характер без труда. Помогут и воспоминания.
Литвинов перешёл в зал и плюхнулся в кресло.
Я последовал за ним.
— Окружающие говорят, — начал Мишель, — что он с детства был одержим беспокойством. Сам себя называл «скажённым», «беспокойным», «бузотёром», человеком с невыносимым характером. Мать называла его — заскочистым. В нём от природы ощущалась фантастическая способность к концентрации, которая свойственна лишь прирождённым миссионерам. «Я мог говорить три часа подряд, и слушали меня, не шелохнувшись…» «Он говорил безо всяких конспектов и записок». «Мысль его настолько напряжена и активна, что ничто и никогда не может отвлечь его от неё». «Мне приходится всё делать в голове, целые главы, и потом уж диктовать. Только и спасает меня большая память». «Когда он диктует, кажется, что он читает книгу…» Вот строки признаний автора и цитаты из воспоминаний о нём. Итак, это честолюбивый человек, стремящийся быть во всем первым, решительный и энергичный. Завышенное самомнение, нетерпимость к возражениям, эгоизм и надменность. Явное стремление к власти и популярности. Такие не принимают чужих советов, им не хватает рассудительности и осторожности. Островский азартен, причём то, что факт победы явно несоразмерен с потерями, его не волнует. Он ни разу не задаёт вопроса о цене победы. Сколько это будет стоить — это не его вопрос. Умён ли он? Пожалуй, не очень. Ум его отождествлён с собственным «Я», из-за этого сложности с самооценкой. С одной стороны, в нем сильно чувство собственной исключительности и пренебрежение к людям и, идя на поводу у эгоизма и надменности, он легко манипулирует людьми, требует подчинения и признания своих идей. С другой, он готов пожертвовать своими интересами ради благородной цели, разумеется, так, как он её понимает. На первый взгляд, его чувства и желания под контролем разума, он умеет противостоять соблазнам. Впрочем, — задумался Литвинов, — а соблазнам ли? В личных отношениях ощущается недостаток тепла и чувственности. В нём — необоснованные страхи, беспокойства, у него явные трудности с женщинами. Когда он пишет о реальных женщинах, сцены топорны, он даже не знает, что сказать. Почему так? Трудности в выражении эмоций? Отсутствие чувствительности? Или комплекс? Я склонен предполагать последнее. Заметны эмоциональная возбудимость и неустойчивость, частые смены настроений, нервное напряжение, импульсивность, раздражительность — это лейтмотив восприятия мира. Он не выносит рутину. Заносчив и самонадеян. Жаждет радикальных преобразований. Конфликтность, упрямство, неразумные поступки. Как и его герой, Островский испытывал постоянную неудовлетворённость и действовал вопреки здравому смыслу. Предположу, что неудача на любовном фронте инспирировала его попытку самоубийства, и заставила искать самореализации на фронтах военных. Затем болезнь разом отсекает его от жизни. Слепота и каменеющие суставы сковывают его навсегда. А в голове слепца бушует раскалённый вихрь безумной эпохи: как в тигле, плавятся былые события и давно умершие люди, смещаются дни и совмещаются образы. Вспомни: после детальных эпизодов жизни Корчагина, неожиданно свёртывая действие, он говорит: «Прошло два года…». «Два года повертелся Павка на этой работе…» «Уже год носился по стране Павел Корчагин…» Сталкивается, смешивается во фразе, в абзаце и в главе мгновенное и бесконечное. Мышление его фрагментарно, он не аналитик, и, жизнь строится как бы из мозаичных эпизодов, внутри которых времени нет, и сама категория времени не нужна. Не нужно ему и пространство. Фадеев, кстати, писал Островскому, что в повести мало пространства. «Этого у тебя не хватает; порой кажется, что люди действуют в безвоздушном пространстве». Точно. Он — полная, всецелая идея, заполнившая собой мирозданье.
— Это же болезнь, он слеп и неподвижен…
— Мир слепца, как утверждал Борхес, широк и тёмен, — отозвался Литвинов, но спорить не стал. — Ну а теперь займёмся Фадеевым. Однако мне будет мало «Разгрома» и я, с твоего разрешения, воспользуюсь не только первым его произведением, но и последним им написанным.
— «Молодой гвардией»? — спросил я.
— Нет-нет. Я же сказал — последним им написанным. Запиской о самоубийстве. При этом я не верю расхожим глупостям, что перед смертью не лгут. Чепуха. Привыкший
лгать налжёт и в смерти, не различающий лжи и правды также с лёгким сердцем соврёт. Однако прочитаем внимательно. Вот её текст целиком. «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, — физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40–50 лет.Литература — эта святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, с самых «высоких» трибун — таких, как Московская конференция или XX партсъезд, — раздался новый лозунг: «Ату ее!» Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности, и потому не могущих сказать правду, — и выводы, глубоко анти-ленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же «дубинки».
С каким чувством свободы и открытости мира входило моё поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и ещё могли создать!
Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это — «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность — при возмутительной дозе самоуверенности — тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и — по возрасту своему — скоро умрут. И нет уже никакого стимула в душе, чтобы творить!
Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, наделённый Богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединённая с прекрасными идеалами коммунизма.
Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, — кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды.
Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушиваются подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.
Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.
Прошу похоронить меня рядом с матерью моей. А. Фадеев. 13/V. 56.»
— Господи, — я ощутил, как мороз Бог весть отчего прошёл по жилам.
Литвинов же не был сентиментальным.
— Итак, посмотрим, — методично продолжил он. — «Искусство, которому я отдал жизнь», «созданный для большого творчества во имя коммунизма», «наделённый Богом талантом незаурядным» и «на меня, — кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего…» Это не ложь. Если, даже умирая, человек любуется собой и говорит себе комплименты, то он горд и самолюбив, и ничто не задевает его так сильно, как невнимание к его царственной персоне. Перед нами самовлюблённый позёр, склонный к театральности, обожающий засветиться на публике и обратить на себя внимание. Он, стоя одной ногой в гробу, четырежды хвалит сам себя. Значит, считает себя обделённым вниманием. Особенно смешно при этом упоминание о его скромности — странно, что он этого не чувствует. Добавлю, что Фадеев субъективен и предвзят в личных оценках, мнение он составляет не из наблюдений и фактов, а из эмоций и ощущений. Он описывает, и весьма субъективно, ситуацию в литературе, не упоминая ни одного имени, не называя врагов. «Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных…» А ведь он умирает, ему должно быть всё равно, ну так назови их по именам. Но — нет. Что это? Страх? Да, смельчаков тогда не было. Но ведь он — старый солдат, в годы Гражданской был дважды ранен, повидал всякое, участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа…
— А почему ты считаешь его оценки субъективными? — перебил я, — «Всюду ложь, издевательство и гнусность…» Это Корней Чуковский. «Все произведения современной литературы — гниль и труха. Вырождение литературы дошло до предела. Союз писателей надо немедленно закрыть» Это Лев Кассиль. Фадеев правильно описывает положение дел.
— Правильно, но субъективно. Те, кого ты назвал, говорят о литературе. Фадеев — о себе. «Меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неисчислимых бюрократических дел…» Его восприятие ситуации проходит только через него самого. Ему нет дела до всей остальной литературы, беда в том, что ему недодано почестей. Стало быть, он эгоистичен и самовлюблён. Если бы именно к нему прислушивались и именно его выделяли — жалоб не было бы. Не было бы и самоубийства. Равно он субъективен и в оценке своего таланта. Я не откажу ему в умении грамотно писать, но «талант незаурядный»? Мне искренне жаль, но согласиться не могу. Заурядный, очень заурядный. Прочтя «Разгром», я не запомнил ни одного эпизода, ни одной метафоры, ни одного героя, кроме Левинсона, и то потому, что автор, злоупотребляя толстовским приёмом, сорок раз твердит мне о левинсоновских глазах. При этом достаточно верным будет и соотнесение самого Фадеева с Левинсоном. Безжалостный к себе и к другим, волевой и энергичный, Фадеев искренне мечтал о лучшей жизни. Тогда все мечтали. Что он понимал под «лучшей жизнью»? Тёплое стойло и сытое пойло или все же воспитание нового прекрасного человека? Зачем ему этот человек? Мне кажется, что дача в Переделкино интересовала его куда больше. Фадеев так же мутен и расплывчат, как Левинсон. Ну, и напоследок могу сказать, — неожиданно подмигнул Литвинов, — что он был сластолюбив, и ему нравились толстушки.