Шесть дней, которые потрясли мой мир. Повесть

Такого сомину я не только не вылавливал ни разу за всю свою долгую рыбацкую путину, но и не видывал. Здесь, у входа в зарастающий канал. Не тревожимый рыбаками, считающими с чьего- то непутёвого языка место для ловли гиблым, он объелся до того, что от пресыщения, сдуру цапнул совсем не нужного червяка, оказавшегося, наверное, у самой морды, и попался. В реке он такой – первый, а в нашей жизни подобных ему – тьма. Он нашей жизни не знал и влип. Никто не поверит, что можно такого вываживать не где-нибудь, а здесь, в тухлом месте.

Подумав об этом, я сразу же засобирался, заспешил домой, торопя и её. А она так и не переоделась и не почистилась, боясь пропустить хотя бы миг нашей схватки с чудовищем. Теперь некогда, мне до ломоты охота на улицы города, чтобы все увидели и оценили, чтобы не говорили потом, что трепач я, рыбачок. По дороге очистимся, обмоемся, высохнем. Не впервой.

Она и не сопротивляется, тоже торопится. Знакомое чувство всем сродни: цапнул что – вали скорей домой, там надёжнее. Недалеко мы ушли в чувствах от зверья. Посадил я её снова на вёсла, заметив мимоходом на мокрых ладонях наметившиеся красные пятнышки будущих мозолей, с усилием втащил за жабры сома, прикинув, что длиной он, родимый, почти с метр, а весом не менее 10 кг, и оттолкнул лодку от счастливого берега, где мы стали повязанной добычей парой. Пока она, торопясь, громко отдыхивая, высыхая от воды и намокая от пота, гребла, я вспорол брюхо речному красавцу и выбросил за борт внутренности на радость тут же расхватывающим их окунькам, ершам, плотвичкам и всякой другой мелочи, на которую и смотреть-то противно, обмыл рыбину и просунул сквозь жабры верёвочную петлю. Заодно обработал и окуней, которых оказалось на приличную жарёху, сложил их в ведро и сменил гребца, наказав смачивать сома, укрытого рубахой, и так даванул на вёсла, что они, бедные, заскрипели от неожиданной обиды, а лодка, будто подстёгнутая, глиссером полетела навстречу всегородской славе.

От пристани мы шествовали как римские легионеры в триумфе: впереди – я с рюкзаком на горбу и веслом и удочками в одной руке, в так и не вычищенной влажной одежде, за мной – она с окуньками и в ещё более грязных и мокрых брючках, закатанных до колен, босиком и в мужской рубахе, завязанной узлом на впалом животе, а посередине, обвиснув на весле, опирающемся на наши трудовые плечи, и матово поблёскивая почти чёрной шкурой и свесив роскошные усы, поразившие холодное сердце не одной сомихи, - он, виновник торжественного шествия. Было уже начало девятого, и основной народ шёл, привычно и беспричинно опаздывая на работу. Но сегодня причиной, и веской, были мы, и многочисленные встречные, понимая это, надолго останавливались, интересовались, удивлялись и шли следом, наращивая свиту. Даже те, кто почти успел войти в заводские ворота, поворачивали, присоединялись к остальным, потому что такой сом, не в пример разным заводским да плакатным успехам, был настоящим, видимым событием, достойным упоминания в рассказах и летописи города. И каждый хотел быть причислен к нему, стать участником и очевидцем. Даже мой приятель, как только до него долетел слух о моей удаче, тут же примчался, бросив отравляющее производство на произвол женских лунатиков, и я видел, как он побледнел от зависти, став по цвету таким же, как его продукция, и сдавленным прерывающимся голосом допытывался: «Где? На что? Как?» А когда услышал толику, то тут же стал разъяснять случившееся чудо подходящим зевакам, добавляя детали от себя, будто и сам причастен к нему. Главная же участница шествия, скромно улыбаясь и отдав переднему инициативу по наращиванию кома славы и почёта, - а у меня были к этому способности, она слышала, - плелась сзади, спотыкаясь о ноги напиравших любопытных и чуть не оттиснутая от весла, справедливо полагая, умница, что, чем больше ком, тем лучше для семьи. Ещё утро не кончилось, как вместе, а я уже верил, что мы в одной семье. Даже начальник милиции с вечно зевающими фараонами прибежали. И только он, верный, несмотря на потрясение, долгу службы, поинтересовался:

– А это кто с тобой?

Но он не смутил меня своим строгим вопросом, больше предназначенным для толпы: мол, герой-то он герой, но только сегодня, а на каждый день – я главный, и без запинки отвечаю:

– Из областной рыбоохраны. С оказией помогла, спасибо ей.

И безмятежно улыбаюсь, хотя и чувствую, как от неожиданной второй моей лжи после добровольно взятого надсмотра, она приостановилась или даже споткнулась, может быть, даже хотела сбросить весло, но удержалась, паля мой затылок и уши уничтожающим взглядом.

Нашенские работяги понимали, что хоть с ними, хоть без них производство вряд ли далеко сдвинется с места, но рабочая совесть не позволяла им долго отлынивать, и они, мужественно отлепляясь от нас, поодиночке и заветными тройками заковыляли к родным проходным, чтобы попасть к первому перекуру и утреннему сбросу. Так что к дому мы подошли втроём: я, она и мой приятель, который догадался всё-таки заменить её плечо своим, испытывая, наверное, почти такую же гордость, как и мы, от тесного приобщения к невиданной удаче и от многочисленных завидущих взглядов из окон и из-за заборов. Около дома, где нас, к сожалению, никто не ждал и не видел, он перекинул весло на прежнее место и поспешил окунуться в атмосферу, а вернее – в отсутствие её, своей душегубки, где застигнутые врасплох бабы с чистыми ещё к этому позднему часу лицами поспешно выстроили свой безотказный конвейер, спотыкаясь поначалу от неразработанных деталей.

– Что это ты меня в рыбоохрану зачислил? – спрашивает тут же она, небрежно сбросив свой конец весла на веранду и зло посверкивая побелевшими зрачками. – И от добычи оттёр?

Я знал, что делал, и отвечаю спокойно и вразумительно, чувствуя за своими словами неопровержимую логику житейского опыта добытчика и семьянина.

– Во-вторых, - говорю, едва выдерживая её взбешённый взгляд, - без меня вы бы оба до сих пор барахтались в реке. И неизвестно ещё, ты ли его бы выволокла или он тебя заволок.

Вижу, осознаёт мою правоту, успокаивается, и выдаю главный аргумент:

– А во-первых, ты что, хочешь, чтобы моя супружница к вечеру здесь оказалась?

Ясно, что не хочет, совсем убил я её неотразимым доводом и, жалея - все знают, что я мужик добрый и справедливый, иду на компромисс:

– Родственникам твоим и моему приятелю, который обязательно припрётся после работы, расскажу всю правду. Ну что, мир?

– Пошёл ты к чёрту!
– смиряется с непоправимым.

А я и ещё подмасливаю – жизнь меня научила, что с этим никогда не переборщишь, и от тебя не убудет.

– Отдадим сома тётке, пусть сделает что-нибудь потрясное. Не исключено, что, кроме приятеля, ещё кто-нибудь из наших заводских привалит на дармовой выпивон по случаю дармового закуса. Посидим кучно на крылечке, покалякаем. И им признаюсь. А?

– Делай, как знаешь, - отвечает, совсем затухнув. Не интересна ей ни наша компания, ни наше застолье, - я пошла отсыпаться. – И ушла, прихватив свои вещи.

А я притащил свежей воды из колодца, залил в общественную ванну, опустил в неё окуньков и сомину, прикрыл от мух тряпкой и придвинул к их дверям, не сомневаясь, что тётка сообразит, что к чему, не впервой, и уже в обеденный перерыв, который у нас по постоянно возникающей острейшей необходимости затягивается иногда и на два, и на три часа, прикинет вечернее меню. И сам, собрав свои вещи, решил последовать примеру крепко обидевшейся напарницы.

Только успел сбросить с себя всё грязное и мокрое и переодеться в новые трусы, как слышу стук в дверь. «Не утерпел, - досадую, - припёрся! – греша на приятеля. – Зачем стучит-то?» Открываю, а за дверью – она. В коротком халатике до колен и босиком, скукожилась до маленькой девочки, смотрит исподлобья, словно боится получить выволочку от старшего, и шепчет чуть слышно:

– Я замёрзла.

И немудрено: на улице всего-то за +25 перевалило.

Не мешкая, беру легонько за ладошку, завожу к себе, дверь – на ключ, - теперь-то приятелю, если сунется не вовремя, придётся поколотиться, - подхватываю озябшее почти невесомое тело на руки, вижу, как халатик вверху разошёлся, а там теснятся две ничем не прикрытые мягкие маковки с тёмными шишечками, и тащу бережно на кровать, боясь расплескать своё счастье.

О том, что было дальше, рассказывать бесполезно. Это надо прочувствовать, а прочувствовать никому не дано, потому что это было только с нами и ни с кем больше не будет. Воодушевлённые неслыханной и невиданной рыбацкой удачей, новизной встречи и взаимной симпатией – с моей стороны – на 1000% - мы занимались первородным грехом с перерывами на живительный сон почти до самого жаркого полудня. И было так хорошо, как не было и изобретателям этого самого понятного способа любви – Адаму и Еве.

Где-то около двенадцати, как обычно, пришла соседка. Мы услышали восторженные ахи и охи, потом стук ко мне с надеждой получить разъяснения и по улову, и по готовке, и, особенно, по племяннице, но меня, естественно, дома не оказалось, и она, выудив будущие уху и царскую жарёху, ушла к себе в квартиру и затихла, торопясь и с рыбой управиться, и мужу обед подогреть. Он, консерватор по характеру, никак не мог отучиться приходить на обед вовремя. А мы, затаившиеся в блуде, мгновенно проголодались, задрапировались в простынные тоги и принялись восстанавливать выжатые жизненные соки, опустошив дефицитные запасы моей супруги так, что холодильник можно было отключить совсем. Уже за одно это, не говоря об умалчиваемом, обещался приличный втык с неизменными пятнающими обвинениями в мужском эгоизме и животном обжорстве. Жена моя, 48 кг весу, постоянно сидела на диете и меня старалась, правда безуспешно, приохотить к вегетарианской пище. Но мне было так хорошо и весело, что никакие втыки нисколечко не тревожили. Душу переполняли такие волны неизведанного счастья, что порой качало. Впрочем, причиной неустойчивости могло быть и другое, чрезмерное даже для моего здорового организма. Насытившись, мы опять забрались в постель и заснули невинными голубками, крепко и безмятежно.

Понятно, что проснулся я вторым и то потому, что она щекотала пальцем мои нос, рот и глаза, а когда понял причину, то, не мешкая, притянул к себе, целуя, куда попало. Обычно же я, как и всякий в нашем сонном городе, бережно храню дрёму, растрачивая постепенно до самой заводской проходной. Она, отбившись со смехом от моих ласк, подмяла под себя и приступила к выяснению причин нашего нравственного падения, нисколько не сомневаясь, что главная – под ней.

– Тебе, - говорит, ехидно улыбаясь, - лучший друг доверчиво поручил приглядеть за моей невинностью, а ты что сделал?