Шесть зим и одно лето

Из политических обычно бегут большесрочники, в первую очередь прибалты (они особенно свободолюбивы), затем немцы, японцы, венгры, румыны, за ними русские и украинцы-западники. Из категорий — бывшие солдаты Отечественной и бандиты.

Побег «на рывок» особенно распространен, поэтому конвой суров при погрузке и выгрузке в многолюдном городе. Безумен такой вид побега в тайге, в степи, на приисках. Беглеца непременно ловят и бьют всласть, до самозабвения, до истерики, вымещая на нем свои собственные жизненные неудачи и обиды — измену женщины, несправедливость начальства, холод и усталость от погони. Беглеца бьют сапогами, отчего уголовники называют обыкновенные кирзачи «самосудами», прикладами, натравливают на него собак. Затем его привязывают к лошади и волокут по земле или по снегу все те километры, которые он успел пробежать, а потом, избитого и окровавленного, бросают в ледяное нутро каменного подвала с кирпичным полом и голодными крысами. Если же он окочурился, то его кладут возле вахтенных ворот на целый день, дабы те, у кого в голове зреет мысль о побеге, видели, что осталось от их товарища…

Итак, если бежать, то на остановке. Но как? Доски пола простукиваются, двери на запоре, окно забито железом. Каждый третий вагон имеет тормозную площадку, на которой стоит часовой с винтовкой, а то и с автоматом. При выгрузке весь конвой собирается у того вагона, который открывают. Собаки рвутся с поводков, рычат от злобы. Арестантов выводят по одному и сажают на землю с руками за спиной. Пока всех не выведут, никто не поднимется с колен. Даже легкий поворот головы вызывает окрик конвоира, а то и удар прикладом в шею. Бить в шею — их излюбленный прием. Здесь у зэка сходятся вены и артерии, проходят наиболее важные нервы, наконец, это место не защищено одеждой. Получив удар, зэк теряет способность сопротивляться. Если удар пришелся в затылок, он может вообще не встать…

Подумав об этом, я ощутил удар по затылку. Оглянулся — никого. Что за чудо? Мистика! Стараюсь отвлечься мыслью об этапе.

Когда он построен, конвой вытягивается в две линии по бокам, собаки занимают места сзади. На путях, вдоль которых нас ведут, стоят поезда — множество товарняков без паровозов. Рядом с движущимся составом этап не водят. Заключенный — человек отчаянный, беспросветное будущее это отчаяние усиливает, доводит до крайности — и вот уже кто-то делает скачок в сторону, под вагон…

Господи! Да это же я… я ныряю под вагон и бегу куда-то! Сзади крики, стрельба, лай собак, но я знаю: стрелять им запрещено, на путях могут оказаться случайные прохожие, собак спускать тоже нельзя, но часть конвоиров бежит следом. Я знаю: оставшихся в колонне зэков в этот момент кладут на землю лицом вниз. Почему-то я тоже падаю и хватаю губами колючий грязный снег. Я хочу пить, но никак не могу напиться.

А топот конвоиров все ближе, я слышу их тяжелое дыхание. Только бы не пинали сапогами в живот!

— Солдат, а солдат, ты чего?

В вагонной полутьме какие-то расплывчатые светлые пятна. Нет, это не пятна, а лица. Люди что-то говорят, и голоса их звучат так громко, что у меня ломит в ушах. Савицкий кладет мне на лоб свою холодную ладонь.

— Не меньше сорока, — говорит он, и все повторяют за ним «сорока», «сорока», делая ударение на втором слоге, а Олег созорничал и добавил: «белобока». От этой «белобоки» мне стало совсем плохо.

— Нужен врач. Эй вы, давайте врача!

Они кричат и сыплют на меня раскаленные угли.

— Врача! Врача! Врача!

Они колотят ногами в дверь, а Олег бьет меня поленом по голове.

Потом что-то загрохотало, вспыхнул яркий солнечный свет, и знакомый голос старшины конвоя произнес:

— А ну, суки, вали в тот конец, не то будет вам врач. Вы, четверо, берите больного.

Раздался топот, и все стихло. Меня взяли за руки и за ноги и понесли навстречу солнцу и лаю собак, а потом опустили — почти бросили. Я лежал на снегу возле вагона и слушал.

— Мне покойники ни к чему! — кричал капитан Хорошев. — Забирайте.

— Но у нас нет транспорта. И потом, нас вызвали, чтобы просто осмотреть…

Женский голос! Женщина рядом! Откуда она здесь?

Капитан Хорошев что-то кричал, но я не понимал ни одного слова. Зато отлично понял, что сказала женщина.

— Хорошо, давайте его формуляр. Но учтите, капитан, мы будем жаловаться! Как ваша фамилия?

Меня снова подняли и куда-то понесли. Потом мы долго ехали на каком-то грузовике, и шофер то и дело останавливал машину и забирался под капот. Когда наконец меня вынули из кузова, я увидел ворота лагеря, вышки по углам зоны и толпу возле вахты.

— Ну что, Сорокина, — крикнул мужской голос, — удалось отделаться?

— Нет, — ответила женщина, — пришлось взять одного с сыпняком.

— Сорокина, я же вам приказал….

— Не кричите, товарищ майор! Сами знаете: есть инструкция… Хорошев ее знает тоже.

— Ладно. Где его формуляр? Что, опять пятьдесят восьмая? Ну, знаете…

Женщина — теперь я ее рассмотрел — молодая, сказочно красивая, светловолосая и голубоглазая, в полушубке, из-под которого выбивалась пола белого халата, махнула рукой, я поплыл по воздуху, влетел на вахту, миновал ее и поплыл над землей вдоль дорожки между двумя высокими сугробами. Справа и слева виднелись крыши бараков с трубами, из которых тонкими струйками вился дым. Людей не было видно, только когда мы поднялись на высокое крыльцо, откуда-то появились два зэка — я узнал их по стриженым головам — и втащили носилки со мной в приемный покой. Здесь женщина — теперь уже без полушубка — снова меня осматривала и прослушивала. От рук ее пахло туалетным мылом, а от халата — карболкой.

— В седьмую, — сказала она и исчезла.

Два санитара подняли меня и повели, придерживая сзади и сбоку, по длинному коридору. Голова моя кружилась, и язык как наждак ворочался в пышащей жаром полости рта.

Плата оказалась шестиместной, но все койки были заняты, и меня положили на топчан возле двери. Сейчас же третий санитар — тоже стриженный наголо — сделал мне укол, и все вышли.

И тогда со всех коек ко мне ринулись босяки в одних подштанниках.

— Новенький? С этапа? Куда везли?

— Курево есть?

— А планчик [24] есть?

— А бабки? [25] Обшмонали или сам лопухнулся?

Загремел ключ в замке, и зэки кинулись врассыпную. Появился санитар, похожий больше на циркового борца, и голубоглазая красавица — доктор. Стоя в дверях, она раскрыла папку с документами и ласково произнесла:

— Сергеев — на выписку, Блехман — на процедуру, Огибалов — за нарушение больничного режима — в изолятор на трое суток.

24

Анаша, марихуана — продукты конопли.

25

Деньги.

Захлопнув папку, она грациозно повернулась и, покачивая бедрами, удалилась. В двери снова лязгнул ключ.

И тут потолок надо мной, который до этого лишь слегка покачивался, стал кружиться вокруг матового плафона с лампочкой, и кружился до тех пор, пока я не перестал воспринимать его как потолок, а поверил в то, что это водопад, низвергавшийся с высокой скалы…

* * *

Прошло немало времени, прежде чем я снова пришел в себя. Стояла морозная ночь, и фонарь за окном на зоне был совсем такой, как полмесяца назад на Краснопресненской пересылке, и так же раскачивался от ветра.