Шестая станция

— Так согласишься ты вступить в коммуну, если Петька будет вносить в коммуну двенадцать рублей, а ты двадцать два, а то и все тридцать? Ведь в коммуне все будет поровну!

— Ну, а как же, раз я комсомолец!

— А ты, Мишка? Ты-то в коммуну вступишь или только за нее агитируешь?

Вопрос Паши Коренева был серьезным. На Волховстройку Дайлер приехал не просто, а с направлением какого-то очень ответственного учреждения как специалист по монтажу щита. Таких, как Миша, которые колдовали над дикой путаницей разноцветных проводов и лампочек, было всего-то пять или семь человек. И получал Миша Дайлер неслыханные деньги: больше ста рублей! И хотя Миша был настоящим комсомольцем, никогда не жался, всем одалживал и никогда долгов не спрашивал, но есть же разница: быть ли добрым при больших рублях или же все отдать и быть в коммуне на таких же правах, как Петька Чичигов!..

Дайлер расхохотался, а Варенцов внимательно посмотрел на Пашу.

— Ха-а-а-рошего же ты, Коренев, мнения о своем товарище! Коммуна — это предложение Михаила! Он первый за нее агитирует, первый собирается в нее вступить… Я еще сам не знаю, что из этого получится, а Михаил все уговаривает: давайте да давайте сколачивать комсомольскую коммуну. Туда, Павел, силком никого не тянут! Хочешь жить один — вот тебе твоя койка в общежитии, вот твой сундук под койкой, пожалуйста, комсомольский устав этому не препятствует! А ты, Антон, значит, согласен на коммуну?

— Ага! Вполне согласен! И давайте, давайте назовем ее… — Вдруг Антон вспомнил сегодняшнее утро на толкучке, страх перед агентом ГПУ, вспомнил, как показал он ему свои руки и как этот строгий, неулыбающийся человек вскинул руку и отдал честь его мозолям, как поверил им больше, чем документу. — И давайте мы назовем нашу коммуну «Коммуна мозолистов»!

— Чего-чего? Это почему же так — мозолистов? — переспросил его Варенцов.

Но Миша Дайлер сразу же понял Антона…

— Ох, Горемыка, правильно придумал! Мы в коммуну принимаем только тех, кто работает на общее дело, у кого руки в мозолях, кто не отлынивает от труда… Даешь «Коммуну мозолистов»!!

— Даешь!

И все завертелось…

Нет, не так уж было просто и ничего нельзя было решить трехчасовым криком на бюро ячейки. Там только утвердили идею Миши Дайлера и выделили организационную тройку по созданию комсомольской бытовой коммуны. В тройку вошли авторитетнейшие комсомольцы: Миша Дайлер, Петр Столбов… А третьим, третьим в эту самую тройку вошел Антон Перегудов! И предложил его сам Гриша Варенцов. И все поддержали единогласно. Первый раз в жизни Антона Перегудова выбрали! Кто бы мог подумать, что так ужасно начавшийся воскресный день закончится так захватывающе славно!..

Первым и главным испытанием «тройки» было посещение Варгеса Ашотовича Атерьянца. С тех пор как исчез со стройки «смотритель зданий» Налетов, полным и настоящим хозяином всех домов общежитий, столовых, даже школы и детского сада стал этот грузноватый человек, с сединой в иссиня-черных волосах, с двумя кустиками усов под огромным носом, с настоящим боевым орденом Красного Знамени на синей гимнастерке. Ходили про него на стройке невероятные слухи: старый революционер, работал в подполье, вез пакет самому Ильичу, потом возвращался, попался белым, был расстрелян… Да выбрался полуживой из ямы, где захоронили красных, полз через пустыню с перебитой ногой… Сколько раз Варенцов его уговаривал на ячейке рассказать про гражданскую войну! Один раз уговорил, и Атарьянц на собрании комсомольцев делал доклад о Красной Армии. Народу набилось в клуб!.. А Атарьянц полчаса покричал про империализм и Антанту, и никто ничего не мог понять из этих гортанных выкриков… А когда после доклада Юра Кастрицын встал и сказал, что комсомольцы просят Варгеса Ашотовича рассказать, как он Ленину пакет вез, то Атарьянц на него покосился и сказал:

— Ва! Как это тэбе интэресно про всякие приключения слушать! Па-а-чему нэ спрашиваешь про подвиги Красной Армии, пачему тэбе только про приключения? Письмо может доставить любой человэк, если у него в галавэ не шурум-бурум, а мозги… А победить могла только наша нэпобедимая Красная Армия, вот!..

И еще Атарьянц был известен тем, что, выслушав любую просьбу, он первым делом говорил «нэт», а уж потом доставал из кармана гимнастерки толстый красный карандаш и записывал, о чем его просят. И все делал. С тех пор как на стройке появился Атарьянц, уборщицы стали подметать все общежития, в каждом бараке забулькал шведский кипятильник, в столовых начали подавать суп в настоящих фарфоровых тарелках, а дрова еще с весны укладывались в поленницы за каждым домом. Но с чем Атарьянц не мог справиться — это с голодом на жилье. На стройке уже работало больше пятнадцати тысяч человек. Многие были семейные, и когда начинали строить новый бревенчатый дом, вокруг него уже ходили и жадно поглядывали десятки кандидатов.

И надо ли удивляться, что, когда трое комсомольцев пришли в кабинет к Атарьянцу и рассказали ему, что хотят организовать коммуну, Варгес Ашотович сразу же налился кровью, выкатил глаза и, задыхаясь, прокричал:

— Нэ-э-т!

И тотчас вытащил красный карандаш и еще раз на бумажке крупно написал: «Нет!»…

Антон от страха даже отсел подальше. Но Столбов и Дайлер, видно, хорошо знали, с кем они имеют цело. Петя Столбов пододвинулся поближе и умиротворенно, доверчивым, тихим голосом сказал:

— Ну, Варгес Ашотович, цвет нашей комсомолии будет жить в коммуне!.. Первая и единственная на стройке комсомольская коммуна! Московская «Правда» про нее писать будет! Слава про вас, товарищ Атарьянц, пойдет знаете какая? О!

— Пойдет, пойдет про мэне слава! В глаза людям глядеть стыдно будет! Семэйные люди с дэтышками по углам живут, а я, старый дурак, уши развесил и маладым рэбятам целый дом отдал! Нэ-э-т! Кагда я был маладой, на бульваре на скамэйке жил! Ва! Что маладому надо?

— Молодому учиться надо, Варгес Ашотович… — вступил в разговор Миша Дайлер. — Ему нужно место, где заниматься, книги читать, с товарищами разговаривать… А самое главное — будут в нашей коммуне разные ребята, с разными заработками, характерами, они коммунизму будут учиться. И потом — уйдут они из общежитий, освободятся места. Мы же не просим что-то немыслимое…

— Рэбята, — вдруг спокойно и серьезно сказал Атарьянц, — я же знаю, что вы думаете про новый дом, что кончают строить около конторы. Так вот: туда посэлются семэйные рабочие. С малэнкими детками. Нэльзя, товарищ Дайлер, учиться коммунизму за счет других! Понял? Нэ коммунизму так научишься, а тьфу — просто свинству! Ва! Дом, что около кирпичного завода, знаете?

— Так это же не дом, а халупа… Нежилая вовсе!

— Нэ халупа-малупа, а дом! Чэтыре стэны есть? Есть! Крыша есть? Есть! Пол есть? Есть! Чэго надо? Рэмонт надо. Вот сам рэмонтировать будэтэ. Дам доски, гвозди, желэзо дам, самые лучшие, самые вэселые краски дам! Сам с вами поработаю — пачему нэ помочь маладым товарищам! И у вас будэт: двэ балшие комнаты, и еще кухня балшая, и еще каридорчнк балшой… Палысадннк сдэлаем, цвэты, стол паставим, скамэйки, чай пить будэм, харашо. Ва!

— Далековато… На самой на окраине…

— Ай-вай, как страшно! Чэго боитесь? Пэсни будэтэ пэть — ныкому мэшать спать нэ будэтэ… Ва, как хорошо!

— Ладно, ребята, — закончил дискуссию Дайлер. — Спорить тут не о чем, и прав товарищ Атарьянц, и на готовенькое стыдно лезть. Навалимся на эту «халупу-малупу» всей ячейкой…

Когда выходили из кабинета Атарьянца, Петя Столбов вдруг расхохотался.

— Ты чего? — удивленно спросил Дайлер.

— Ну, будем жить как в песне: «На окраине, где-то в городе, где кирпич образует проход…»

— «Было трудно нам время первое, — подхватил песню Миша. — А потом, поработавши год, за веселый гул, за кирпичики полюбили мы этот завод…»

Прохожие с удивлением оглядывались на трех ребят, с песней выходивших из канцелярии Варгеса Атарьянца…

* * *

Слова песни о том, что «Было трудно нам время первое», часто вспоминались членами первой комсомольской бытовой коммуны Волховстройки…

Потому что легко было ремонтировать дом у кирпичного завода. Ремонтировали его дружно, весело, с песнями. Белые ночи были в самом разгаре, работать можно было допоздна, жалко было расходиться по домам. Атарьянц, как обещал, давал на ремонт все самое лучшее, сам приходил работать, не побоялся со своим толстым животом и хромой ногой лезть на крышу красить ее… И Пуговкин прибегал смотреть и командовать, и Графтио приходил и с молчаливым одобрением смотрел на веселую суетню… Получился из полуразвалившейся «халупы-малупы» — как ее стали звать комсомольцы — веселый четырехоконный домик с железной крышей, выкрашенной зеленой краской, с ослепительно белыми наличниками. Сделали навес над крыльцом, и даже был вскопан и обнесен низким штакетником палисадник.