Шестая станция

Да, с этим все было довольно просто. Совсем не просто оказалось скомплектовать коммуну. Начать с того, что отпало предложение некоторых энтузиастов, чтобы все комсомольцы стали коммунарами. В «халупе-малупе» было всего-навсего две комнаты. И в них влезало десять, от силы двенадцать «конодеек» — как странно назывались узкие железные кровати. Первые три члена коммуны — организационная тройка: Столбов, Дайлер и Антон. А заявлений от комсомольцев поступило несколько десятков. И надо было отбирать. Решали о членах коммуны на бюро ячейки.

Сразу же прикончили все заявления девчат.

— Что же я, каждый раз, чтобы на кухню пойти, штаны надевать буду? — спросил Петя Столбов.

И в дружном хохоте всех комсомольцев потонули крики девчат, что без них «халупа-малупа» за две недели превратится в гору грязи… Девчат отвергли. Всех ребят, живущих в семьях, вычеркнули. Долго разбирали заявления тех, кто жил в рабочих общежитиях. Никаких возражений не вызвал Юра Кастрицын. Да и странно было бы, чтобы первая комсомольская коммуна обошлась без веселого рыжеволосого парня — самого большого заводилы в ячейке! И к тому же единственного комсомольца — машиниста экскаватора… Так же дружно включили в коммуну Сеню Соковнина — всеобщего любимца, пария честного и открытого. Взяли в коммуну одного из лучших молодых рабочих столярки. Карпу Судакову с именем и фамилией не повезло еще больше, чем Антону… Каждый остроумец в ячейке называл его по-разному — от Сига Корюшкина до Воблы Стерлядкова… Но был Карп парень свойский, только иногда зазнаваться любил. Стали коммунарами электротехник Володя Давыдов и каменщик Федя Стоянов.

Больше всех споров вызвало обсуждение двух, самых непохожих друг на друга ребят. То есть трудно было бы представить, чтобы в чем-нибудь сходились Амурхан Асланбеков и Павел Коренев! Как занесло Амурхана из далекой Осетии на Волховскую стройку, никто не знал. Приехал он уже комсомольцем, был горяч до того, что Юрка серьезным и очень убеждающим голосом советовал Гришке Варенцову не подпускать Амурхана к динамитному складу: «Ну всмотрись, Гришка, от Амурхана же искры летят, взлетишь вверх — этим и кончится!» Спорили ли о том, когда был Третий съезд партии, или о том, нужно ли брать девчат в Красную Армию, — лицо Амурхана принимало зверское выражение, а рука — по утверждению Юры — хваталась за кинжал! Но кинжала у Асланбекова не было, зверское выражение лица пугало только тех, кто его не знал. Потому что Амурхан был парнем невероятной доброты и правдивым до крайности. И если бы не его вспыльчивость, трудно представить лучшего товарища в комсомольской коммуне. Тихому и застенчивому Антону Амурхан нравился необыкновенно. И был он обрадован, что станет с ним жить рядом, может, почти в одной комнате…

А вот, что Пашка Коренев станет членом комсомольской коммуны, — вот этого Антон никогда не ожидал! Ведь Пашка был во всем общежитии самый что ни на есть собственник! Во всем бараке его сундучок был единственным с замком. Большим висячим замком! Хотя — все общежитие знало это! — ничего в этом сундучке, кроме тряпок, не было… Паша был еще учеником и работал на окладе, а у Куканыча больше всего расспрашивал, как будет работаться на сдельщине, сколько какая работа стоит… И вот этот Паша, у которого зимой куска льда-то не допросишься, взял да и подал заявление в коммуну!

Но самое удивительное было, что Гриша Варенцов, который всех ребят насквозь знал, поддержал Пашку. И выступил против Антона. Чуть ли не впервые тихий, всегда заливающийся краской Антон выступил на бюро против Павла Коренева. Когда Варенцов зачитал заявление Коренева и спросил, кто что сказать о нем хочет, Антон протиснулся к столу и, задыхаясь, сказал:

— Как же так получается? Пашка был первый против коммуны, а сейчас заявление подал! А зачем? Верно, посчитал, посчитал да решил, что ему это выгодно… А для чего нам те, которые из выгоды? А Пашка — он только и делает что считает. Разве коммунары такие бывают?

— Правду говорит Горемыка! — закричали ребята. — Пашка, он точно все подсчитал!

И тут Гриша Варенцов всех и удивил. Он — самый бескорыстный парень в ячейке, всегда готовый рубашку с себя снять и отдать, — он вдруг сказал:

— Ну и правильно Павел сделал, что подсчитал. И что он вступает в коммуну — хорошо. Значит, коммуна наша выгодна! А для чего устраивать коммуну, если она невыгодна, если от нее нет никакой пользы? Ведь весь смысл коммуны в том, что она всем выгодна, всем своим членам приносит пользу. Чего ради бы мы ее устраивали, если бы от нее вред был… Значит, нам не надобно Пашку ругать за то, что он идет в коммуну, подсчитав ее пользу Ну, я понимаю, что Павел парень не общественный. И крепко в нем сидит его крестьянство: все в свой дом, все, что только выгодно ему. Некрасиво это у него получается… Только вот что, ребята, у нас коммуна из одних ангелов коммунистических будет, что ли? Мы же ее и делаем для воспитания, чтобы в ней ребята жили вместе по-коммунистически, набирались коммунистического духа… Ну тогда Пашку надо принимать в коммуну первым! Уж ему-то коммунистического духа ох как не хватает! Давайте, давайте примем Павла, парень он толковый, руки золотые, голова тоже на месте, шарики в ней крутятся. Предлагаю, словом, Павла Коренева принять в комсомольскую бытовую коммуну. Кто «за»?

…Приняли Пашку… А через какое-то короткое время начал Антон думать, что был он неправ насчет Коренева.

«Халупа-малупа»

Получив в свое распоряжение настоящий целый дом, всей ячейкой называемый «халупой-малупой», коммунары обживали его со страстью и небывалой энергией. И первым из них был Пашка Коренев. Это он придумывал разные полочки и шкафчики это по его предложению в палисаднике поставили стол и вкопали вокруг него скамейки — «чтобы приходящие ребята сидели в палисаднике, а не впирались с грязными, ногами в комнаты», как он объяснил… Паша не поленился привезти несколько тачек битого кирпича с кирпичного завода и устроить вокруг дорожки, которым не была страшна непролазная грязь после затяжных дождей. Словом, Павел оказался справным и активным коммунаром. И его даже избрали в совет коммуны вместе с Петей Столбовым, который стал председателем коммуны, вместе с Мишей Дайлером. Сам Антон на собрании коммунаров больше всех распинался за Юрку Кастрицына. Но Юрка, хитро посмотрев на Дайлера, сказал, что ему по сердцу в коммуне другое дело. И прибавил, что пусть управляют другие, а он с Горемыкой устроит такое, что совет коммуны будет дрожать перед ними, тем более они уже всё отдали и терять им нечего! Конечно, кроме собственных цепей, как это уже указали Карл Маркс и Фридрих Энгельс…

Как скоро выяснилось, совет мог и не дрожать, потому что он никогда не собирался, не заседал и все вопросы решались на собрании коммуны с участием комсомольцев и комсомолок, которые никакого отношения к «халупе-малупе» не имели, кроме того, что торчали в ней все время, свободное от работы, заседаний и сна.

Впрочем, нельзя было понять, когда спали комсомольцы в эти теплые белые ночи. Клуб закрывался рано. После десяти вечера, под напором уборщицы и сторожа, из ячейки уходили наиболее упорные комсомольцы. Где же находятся ребята, можно было догадаться лишь по песням. На обрыве, возле бывшей инструменталки, тоненькие девчачьи голоса, поддержанные басом Саши Точилина, рассказывали жалобную историю о том, как казак «кохав, кохав дивчинэньку, кохав, тай не взяв…». «Ой, жаль жаль!» — возмущался хор такой непорядочностью… По Волховскому проспекту всегда шли в ногу и пели новую, полюбившуюся песню:

В гавани, далекой гавани, Пары подняли боевые корабли!..

Но, как правильно предсказал умный Варгес Ашотович Атарьянц, песенным центром стала «халупа-малупа». Почти до самого утра там звучали песни, и не было ни одного вечера, когда бы под гармошку Ромки Липатова не распевали историю про любовь Сеньки на кирпичном заводе. Больше всех от этой песни страдал коммунар Сеня Соковнин, которого все девчата просто изводили этой песней и требованием, чтобы он им объяснил, кого же из них он полюбил… Вот так пели, пока коммунары один за другим не скрывались в дверях «халупы-малупы», пока не высовывалась из раскрытого окна рыжая голова Юры Кастрицына и не раздавался его зычный крик:

«Словесной не место кляузе! Геть витсиля, черти полосатые! Уже на работу скоро!..»

Цветы в палисаднике так и не развели, клумб перед крыльцом так и не разбили. Вместо клумб и газонов перед «халупой-малупой» ребята утанцевали площадку до состояния гранита. Даже сильный летний дождь ничего не мог сделать с этой плотной, утоптанной молодыми ногами землей. Площадка эта скоро стала местом страстной дискуссии и борьбы с «танцевальным уклоном».

Надо сказать, что «уклонов» тогда было чрезвычайно много. Был «ученический уклон», когда спорили о том, надобно ли комсомольцу ходить в школу учиться или же ему лучше работать на социалистической стройке и уже, между прочим, усваивать никому не нужные сведения о ведрах воды, перекачиваемой из бассейна в бассейн, и о персидском царе Кире… Был «галстучный уклон»: находились ребята, убежденные, что комсомолец, носящий галстук, отсекает себя от пролетариата и переходит на какие-то скользкие и сомнительные рельсы, которые, как хорошо известно, до добра довести не могут…

И был «уклон танцевальный» — тот самый, спор о котором разбушевался под окнами комсомольской коммуны. Сначала ребята и не подозревали, как легко можно впасть в опаснейший «уклон». Когда теплым и сухим вечером являлся Роман Липатов с гармонью, всегда начинали танцевать. Танцевали старые, вполне идеологически выдержанные польку, падеспань и, конечно, несколько уклончивый, но обаятельный вальс. Никому в голову не приходило танцевать буржуазные фокстроты и танго, про которые они читали фельетоны в газетах. Мало ли до чего могла дойти разлагающаяся и загнивающая буржуазия?! Ходили слухи, что есть даже какой-то уж совершенно непристойный и из ряда вон выходящий танец чарльстон. Но это уже и вовсе было личным делом мировой буржуазии. Никто и не подозревал о близком родстве с этими страшными и подозрительными выдумками империализма той самой «цыганочки», которую самозабвенно отплясывала Ксения Кузнецова с Мишей Дайлером…