Шестой ангел. Начало

Я сел в кресло и постарался устроиться поудобней. Разговор мне предстоял недолгий, времени оставалось в обрез. Но многое зависело от того, поверит он мне или нет.

Вечером я подъехал к знакомой барже-ресторану. Холодный ветер гнал мелкую рябь по каналу. Ресторан был почти пуст. Алик уже ждал меня за столиком у окна.

— Буона сэра, синьор, — приветствовал я писателя. — Кажется, я немного опоздал.

— Добрый вечер, — задумчиво откликнулся Алик, сосредоточенно разглядывая открытую бутылку Пино Неро. Он был слегка пьян.

— Прочитал пока только первую главу вашего романа. Я так понял, что христиане всегда боялись этих мистерий. Просто конкуренция?

— Различные религиозные культы всегда конкурируют, это естественно.

— Полагаю, вы считаете, что тайна элевсинских мистерий не потерялась, а была экспроприирована христианами? Ведь мистерии просуществовали тысячелетия. Почему бы не воспользоваться наработками побежденной религии?

— Нет, я все же так совсем не думаю. Непосредственно эти мистерии христиане использовать не могли, христианство для этого просто не подходит. А специально ли христиане распространяли рожь, борясь с языческим культом деревьев, достоверно мне не известно. Я в этом сильно сомневаюсь. Мой коварный епископ Климатий, мечтающий о смертельном оружии против язычников, — это все же не совсем исторический персонаж. Другое дело, что католические монахи пользовались плодами спонтанного отравления и прекрасно знали, отчего оно происходит.

— Но вы все-таки считаете, что в древних элевсин-ских мистериях жрецы использовали именно препараты спорыньи?

— Для меня это очевидно. Причем, спорыньи пшеничной, как и было заповедовано Деметрой, а вовсе не ячменной, как считал Альберт Хофманн. Как жрецы добились возможности безопасного применения этого яда — другой вопрос. Но их напиток приносил людям не адские видения, а божественную радость и «сияние светлого чуда», как описывал Порфирий.

— Насколько я знаю, ужасные видения тоже описывались античными авторами.

— Да, случалось и такое, грань здесь тонка. Понятия «установки» и «обстановки» при приеме психоделиков никто не отменял. Только религия Радости и Жизни могла давать положительную установку, сводя эти сбои к минимуму. При других установках картина была бы обратной, лишь сонмы чудовищ и демонов вырвались бы на волю, приводя в дикий ужас обезумевших адептов. Именно поэтому у тех же христиан не было никакого шанса возродить эти мистерии на пользу себе. Только уничтожить их они могли. Ибо увидеть в христианстве религию света и возрождения способны лишь очень сильно и искренне верующие люди, а таких в любом обществе меньшинство. Остальные же всегда чувствовали в христианских ритуалах лишь пугающее дыхание смерти.

— Ну, сами-то христиане, я полагаю, все же вряд ли так считали, — возразил я. — Это знаменитый психолог Карл Юнг мог высказываться в таком духе и писал, что Иисус казался ему богом смерти и вызывал у него ассоциации «со зловещей чернотой людей в церковных одеяниях, высоких шляпах и блестящих черных ботинках, которые несли черный гроб», но Юнг с точки зрения догматического христианства предстает очевидным еретиком.

— Увы, слишком многие христиане воспринимали и воспринимают христианство именно так. Вспомните споры таких известных религиозных философов, как Бердяев с Розановым, когда первый обвинял второго в неверии в воскрешение Христа: «Поверив в реальность воскресения, будет ли он настаивать на том, что религия Христа есть религия смерти?». И добавлял: «Страшно было бы, если бы, поверив в реальность воскресения, он все-таки имел бы силу показать, что религия Христа есть религия смерти».

— Розанов, будучи искренним христианином, тем не менее много чего нелицеприятного о христианстве понаписал. Бердяев как раз выступал против тех людей, которые «готовы простить Розанову его чудовищный цинизм, его писательскую низость, его неправду и предательство» и утверждал, что Розанов «много лет хулил Христа».

— Тут все еще интересней. Бердяев ведь не с Розановым спорил на самом деле, а с самим собой. С каким-то другим Бердяевым в своей голове. Он пытался именно себя самого разубедить в том, что давно его мучило, поскольку помнил в глубине подсознания, что всего тремя годами раньше он и сам отзывался о христианских обрядах ровно в тех же тонах: «Наша православная панихида — это какая-то мистическая влюбленность в сладость смерти, религия смерти, а не жизнь в ней чувствуется». А при таких установках любые психоделические препараты принесут только страшную беду, они противопоказаны христианству и самой христианской цивилизации. Поэтому светлый праздник мистерий античности закономерно трансформировался в средневековое безумие охоты на ведьм. Ржаной хлеб — это, по природе своей, «кикеон» средневековья, а по действию — смертельный «анти-кикеон». Подобное, впрочем, также может происходить, если попытаться вообще убрать из общества сакральную составляющую на фоне жесткой идеологии. Такое буйство «бесов» и затемнение сознания мы можем увидеть в Большом терроре 1937 года.

— Вы намекаете на то, что репрессии 1937 года тоже могли быть вызваны отравлением спорыньей? — искренне поразился я.

— Нет, ни в коем случае я не намекаю на это. Я это утверждаю с полной серьезностью. Именно к такому выводу я пришел в процессе написания романа, и у меня есть доказательства, хотя, конечно, далеко еще не все. Только в отличие от спонтанного средневекового безумия, бывшего роковым стечением обстоятельств, отравление 1937 года было продумано и тщательно организовано. Я полагаю, что во второй части своей книги смогу раскрыть эту тему более подробно.

— Ну, знаете, вы все-таки неисправимый конспиролог. Вряд ли я в это поверю.

— Думаю, что придется. Другого объяснения нет.

Если бы я действительно был редактором серьезного издательства, которое по легенде желало издать роман Алика, то в жизни бы такую чушь не стал печатать. Однако сейчас я задумался над его словами более серьезно, у меня был для этого повод.

— Кстати, вы принесли этот старый лист Лысенко?

— Да, с утра ношу его с собой.

Алик открыл портфель и протянул мне прозрачную целлофановую папку с лежащим в ней желтым листом. Вот он передо мной, корень всех проблем. Какую древнюю опасную тайну он хранит? На странице, как Алик и говорил, располагались только текст и часть блеклого рисунка. Рисунок сохранился очень плохо, его вообще с трудом можно было разглядеть. Вероятно, он изображал Адама у библейского Древа Познания. Адам прикрывал свой член каким-то круглым предметом. На лист смоковницы это было не похоже. Само Древо тоже было не слишком похоже на дерево, змея и вовсе сложно было рассмотреть. Картинка обрывалась по краю листа, скорее всего, часть его была оторвана. Или же рисунок изначально занимал две соседние страницы. Над головой у Адама располагалось что-то вроде орнамента из десяти знаков. Шесть кругов и еще какие-то двойные треугольники. Что в этом листе могло быть такого ценного?

— Довольно давно я видел какую-то телевизионную передачу о Лысенко, — заметил я. — В ней мимоходом сообщалось, что сразу после смерти академика сотрудники КГБ провели у него дома и в рабочем кабинете в Москве обыски, допросили родственников и изъяли все документы. И в архиве, вроде бы, хранится докладная записка Андропова в ЦК по этому поводу. Это была просто очередная утка?

— Нет, действительно существует такая секретная записка Андропова в ЦК КПСС от 8 декабря 1976 года об изъятии документов в результате обыска у Лысенко.

Андропов докладывал: «В связи с тем, что в случае попадания на Запад указанные документы могут быть использованы в невыгодном для СССР плане, они были взяты в КГБ при СМ СССР и направляются в ЦК КПСС». Речь, естественно, шла не о печально знаменитом докладе Трофима Лысенко «О положении в советской биологической науке», как почему-то считают некоторые, — этот доклад никак не мог быть секретным документом, он в свое время широко печатался в советской прессе.

— И еще я как-то читал в старых газетах, что незадолго до смерти Лысенко воры-домушники обокрали его квартиру в знаменитом «Доме на набережной» в Москве, — вспомнил я. — Не искали ли и те и другие как раз этот старинный лист?

— Ну, кто теперь это может знать. — отмахнулся Алик. Голос его звучал несколько странно. Я оторвал глаза от листа и взглянул на собеседника. Алик выглядел нездорово бледным.

— Прошу прощения, мне надо выйти на минуту, — пробормотал он, вставая из-за стола.

Как только Алик зашел в туалет в конце зала, я быстро положил лист в свой дипломат и пошел к выходу. Сев в машину, я проехал несколько сотен метров вдоль набережной и свернул на небольшую улицу. За углом меня ждал заранее припаркованный там невзрачный «Пежо». Я снова выехал на набережную, вытащил бинокль и стал наблюдать за обстановкой. В окне прямо напротив ресторана шелохнулись занавески, уронив на мокрую мостовую слабый отблеск света. Затем свет пропал. Похоже, следили за нами именно оттуда. Алик тем временем вернулся к столу. Он вертел головой и выглядел растерянно. Потом сел за стол и внезапно схватился рукой за горло.