Шествие императрицы, или Ворота в Византию

— Да, идите и будьте готовы, — кивнул он, отпуская их.

В его здешнем заточении, среди жестокой зимы, меж этих бесконечных снегов, что оставалось ему еще, как не близость с его женщинами?! Зимние охоты были ему не по нутру: кони увязали в снегах, соколы отказывались взлетать, да и дичь приходилось слишком долго отыскивать.

Ему предложили устроить медвежью охоту, но он отказался: надо было стынуть на морозе. Раз он свалил лося, но лосятина ни ему, ни его слугам не пришлась по вкусу — показалась слишком жесткой.

Оставались женщины и книги. Библиотека его, доставшаяся от предков, в которой были редчайшие манускрипты, сильно поредела. Виною тому были те же переезды, большей частью походившие на бегство. Оставалась едва ли десятая часть, не самых редких и самых занимательных, размещавшаяся в бывшем чулане.

Шахин-Гирей приказал открыть чулан-библиотеку и стал ленивой рукой перебирать фолианты, которыми были уставлены полки. Все было осмотрено, многое было читано. Но ему хотелось найти нечто такое, что посыпало бы соль на его душевные раны, дабы мог он возвратиться к истокам своих несчастий.

Похоже, нашел. То был список с «Хаб-наме» — «Книги сновидения» знаменитого Вейси, обличителя пороков сатирическим каламом-пером, жившего полтора века назад. Открыв, он тотчас натолкнулся на строчку: «Дела в мире расстроены, и злодеяния насильников достигли предела».

«Как верно, — подумал он. И ощутил легкий укол в сердце. — Но ведь и я был среди этих насильников. И если бы я правил по совести и справедливости, быть может, ханство уцелело бы».

«Для падишахов справедливость и правосудие — источник правильных действий, — прочитал он. — Милосердие и сострадание — основа жизни подданных, а притеснение и жестокость — причина беспорядков среди подданных».

«Простая истина, — думал он, — но я не следовал ей, когда был у власти. Моими ошибками воспользовались русские и обратили их в свою пользу. Но не только русские — соплеменники, родственники из Гиреев. Все норовили воспользоваться моей неопытностью в делах государственных. И вот итог всего — я в Калуге».

Он сжал голову руками и задумался. Может ли человек избежать ошибок? Нет. Он вспомнил изречение одного римского мудреца, вычитанное им в годы пребывания в Венеции: «Эрраре хуманум эст» — «Человечеству свойственно ошибаться». Но если бы у него были мудрые советники, предостерегли бы они его от ошибок?

Советники казались ему, неопытному, мудрыми. У них были седые бороды, которые он принимал за несомненный признак мудрости. Только потом он понял: борода — всего лишь признак принадлежности к мужскому полу. Но было уже поздно.

Он прошелся мыслью по прошлому, ища свои главные ошибки. И понял, что дело было вовсе не в советниках, а более в нем самом. Молодость самоуверенна. Он был самоуверен до предела. Ему казалось, что все, что он говорит и делает, истинно, что он на правильном пути. Каждый собственный шаг казался ему верным. Он почитал верным то, что обратился за покровительством к русским, отвратив лицо от султана. И все дальнейшее…

Оказалось, то была цепь ошибок, становившихся все жестче. Чем далее он уходил в своих ошибках, тем непоправимей становились они. Наконец он и вовсе увяз в них. Калуга — их завершение.

Он снова обратился глазами к рукописи. И вот что прочел:

«Из-за ежегодных чрезвычайных налогов и поборов, вызванных беспрестанным передвижением войск, между райей и войском возникает глубокая, возбуждающая смуту неприязнь, и чем дальше, тем больше языком разбирательства этой враждебной тяжбы становится меч. Из их среды выделяются злодеи, которые уже по природе своей являются разбойниками. Из толп разбойничьих мятежников образуются отряды, и множество злодеев, именующих себя отрядами, собираются под преступными знаменами, поднятыми кем-нибудь из них, помогают и поддерживают друг друга. Сотрясая небо оглушительным шумом барабанов, они развернули знамя восстания. Слуги, которые из поколения в поколение были благожелателями нашего рода, перевелись, пожертвовав ради султана головой и жизнью… И вот уже в течение стольких лет наследственные владения попираются разбойниками…»

«Так было, так будет, — думал он с горечью, ибо то, о чем писал Вейси, стало его уделом. — Так было многие века назад, так случилось и в мое время».

Эта мысль несколько утешила его. Медленными шагами брел он в свой кабинет, не отрывая глаз от вязи строк.

«Изменилась страна и ее властелины, И лик земли стал безобразен. Изменилось все, что имеет вкус и цвет, И редкой стала улыбка прекрасного лица…»

Все было схоже и во времена пророков, напитавших поколения своею мудростью, и в более поздние времена. Но потомки так ничему и не научились. Они не внемлют предостережениям мудрых и опыту предков и нагромождают грех на грех, ошибку на ошибку. Неужто так будет всегда?

Корень честолюбия засох. Остались лишь слабые ветки, обреченные на гибель. Он более не помышлял о власти. Зачем она ему? Он испытал ее, обольщался и возвышался, падал с ее вершин и больно ушибался, но продолжал карабкаться до изнеможения. И вот он здесь — в Калуге.

Хорошо бы найти тихое пристанище где-нибудь на одном из островов в Мраморном море, принадлежащих султану, сохранив то, что осталось ему от прежнего величия, и ждать… А вдруг…

Вдруг о нем вспомнят на одной из вершин и захотят поднять его к себе? Крохотный росточек надежды все еще не увядал внутри, хотя он мысленно не раз затаптывал его…

Размышления эти прервал камердинер:

— Господин, только что возвратился Салман.

Шахин-Гирей встрепенулся, надежда тотчас ожила.

— Где он? Зови его! Отчего сразу не привел?!

— Он очень плох, — развел руками камердинер. — Слаб, голоден, грязен. Свалился с коня, потерял дар речи…

— Так что же? Вы помогли ему?

— Да, господин. Слуги обмывают его, потом накормят и напоят. Я распорядился. Тебе придется подождать, как это ни прискорбно. Его надо привести в чувство, он не в состоянии вымолвить ни слова.

— Поторопитесь. Мне не терпится узнать, какие вести он привез. Нет ли при нем какой-нибудь бумаги?

— Нет. Мы сняли с него одежду. Ни в этих лохмотьях, ни на нем самом ничего не было. Кроме грязи и ссадин, — добавил камердинер с гримасой, означавшей сострадание.

Минута проходила за минутой, ожидание становилось нестерпимо. Он захлопал в ладоши.

— Ну что там?

— О, мой господин! Он заснул сном праведника, обратился в бесчувственный камень. Я тряс его — бесполезно. Как видно, он бодрствовал не одну ночь. Наверно, надо дать ему выспаться, — осторожно предположил он.

— Наверно, наверно, — передразнил его Шахин-Гирей. — Ладно. Так и быть, пусть спит, — закончил он после паузы. У него и в самом деле был трудный путь. Видно, ему пришлось нелегко.

— Да, господин, но была дорога испытаний. Он заслуживает снисхождения.

— Я сам знаю, чего он заслуживает, — раздраженно перебил его Шахин-Гирей. — Он будет вознагражден за верность и страдания.

«Более чем странно, что при Салмане не оказалось никаких документов, — принялся размышлять Шахин-Гирей. — Он мог уничтожить их при виде опасности. Либо спрятать в надежном месте, полагая вернуться позже. Либо… — и при мысли об этом он невольно поежился, — либо его схватили, обыскали и нашли…»