Шипка

— Деллинсгаузен, — подсказал Пушкин.

— У тебя это получается лучше. Я донес, что турки вот-вот обрушатся на нас. И что же ответил барон? На моем донесении он наложил резолюцию: «Вы таких страстей наговорите, что ночью приключится кошмар». Вот так-то, друг Пушкин! А если бы нашего достопочтенного барона действительно посетили ночные кошмары и не дали бы ему спокойно почивать на прихваченных из столицы перинах? Может, его превосходительство соизволил бы тогда послать к нам на помощь не один измотанный в боях Севский полк, а хотя бы дивизию!

— А если у него не было этой дивизии? — Пушкин пожал плечами.

— А ты проси, надоедай, требуй!

— Один генерал просил и требовал, а ему взяли да и не поверили. Назвали трусом и паникером. Пришлось бедняге кончать жизнь самоубийством!

— Вот и получается, дорогой мой Пушкин, что за тревожный доклад спросили с человека строго, спросили только потому, что он на время лишил кого-то покоя. А за напрасные потери никто и никогда не спросит, так уж у нас повелось!

— Не могу не согласиться с тобой: людей мы не жалеем. Мы могли бы обойтись меньшими потерями!

— Безусловно! — подхватил Лермонтов. — Возьми хотя бы последний бой. В резерв двенадцатому корпусу своевременно выдвинули бригаду тридцать пятой дивизии и три полка тридцать третьей дивизии. Достаточно было и артиллерии. И что же? Сулейман потерял три тысячи и ничего не добился, а наши потеряли в четыре раза меньше и удержали позиции. Забыли мы суворовское правило: воевать не числом, а умением!

У Лермонтова явно наболело на душе за эти месяцы, и он упомянул про многие неудачи своей армии, которых могло и пе быть, командуй войсками достойные и талантливые генералы. Пушкин целиком соглашался с ним, ибо и сам видел такое, что заставляло возмущаться. Говорили они откровенно, не стесняясь в выражениях. Лермонтов попросил извинения и на несколько минут вышел из комнаты. Вернулся он с рюмками и бутылкой коньяка.

— Александр Александрович! — нарочито торжественно сказал он. — Что бы там ни было, а сегодня мы с тобой победили, и нам все же повезло: мы не лежим в земле, а сидим за столом и можем критиковать начальство. Павшие не имеют такой возможности!

Он налил до краев большие хрустальные рюмки. Одну протянул Пушкину, другую удержал в своей руке.

— За вечную память павших, за здоровье живых! — сказал Лермонтов.

Выпили до дна. Рюмки поставили на стол, а коньяк не рискнули: стол-то на трех ножках.

— Ты знаешь, друг мой, за что бы я предложил свой новый тост? — спросил Лермонтов. — За генерала-драгуна Александра Александровича Пушкина. А?

— За генерала — это прекрасно, и я сердечно благодарю за такое пожелание, — ответил Пушкин. — Но почему за драгуна? Я — гусар, друг мой, и гусаром готов умереть!

— Не умрешь гусаром, душа моя, — улыбнулся Лермонтов. — Нет, это не совсем так. Умереть мы можем еще тысячу раз: война продлится не одну неделю. Но если мы не сложим головы в этой войне, то Александру Пушкину-младшему гусаром не быть!

— Что так? — вовсе удивился Пушкин.

— А то, что готовится проект: переименовать гусарские и уланские полки в драгунские. Носить тебе такой же, как и у меня, мундир, но иного цвета!

— Извини, не хочу тебя обидеть, но никогда бы я не поменял свой мундир ни на драгунский, ни на уланский! — с грустью произнес Пушкин.

— Не хочу обидеть тебя и я, друг мой, но в мундире драгуна тоже можно чувствовать себя прекрасно, — ответил Лермонтов. — Да и что такое гусар? Придумали их венгры лет четыреста назад, и означало это слово совсем нерадостное понятие: «хус» — «двадцать», «ар» — «подать». Дворянство назначало из своей среды двадцатого в полном снаряжении — вот и появился гусар!

— Эх, Александр Михайлович, мало ли слов появилось таким образом, а потом они приобрели совсем другой смысл, — покачал головой Пушкин. — Давай-ка выпьем пока так: за драгуна генерала Лермонтова и за гусара генерала Пушкина!

И снова выпили до дна: тост пришелся по душе каждому.

— Когда кончим войну, Александр Михайлович? — спросил Пушкин.

— Когда напоим коней в бухте Золотой Рог в Константинополе, — ответил Лермонтов.

— Вода там соленая, наши кони откажутся ее пить! — улыбнулся Пушкин.

— Это символически, друг мой! Сказать: придем в Константинополь — значит сказать: конец войне!

— Нескоро мы туда доберемся, — проронил Александр Александрович.

— В Константинополь мы придем, да не все, далеко не все.

Многие успеют сложить свои головы в бою, а многие погибнут из-за глупости наших начальников и интендантов. Ты слышал про Шипку — там уже замерзают наши люди!

— Я очень хочу, чтобы все это оказалось только слухами! — нетерпеливо воскликнул Пушкин.

— Нет, это не только слухи! — с досадой продолжал Лермонтов. — Бросили на суровую Шипку плохо одетых и плохо обутых людей. Там и летом, бывает, не согреться, а теперь, как видишь, неожиданно наступила зима и ударили сильные морозы. Кое для кого солдат дешевле борзой собаки: за кобеля он деньги платил, а солдат ему ничего не стоит!

Выпив оставшийся коньяк за бедолагу солдата и пожелав ему уберечься от всех напастей, Пушкин и Лермонтов отправились в свои полки.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Под вечер в тесную и темную землянку ротного командира Бородина забрел странный человек в гуттаперчевом пальто. Когда-то приличное с виду, теперь оно походило на неправильной формы колокол. На ногах вошедшего прохудившиеся валенки, из дыр которых торчали грязные портянки. Коленки замотаны полотенцами, а голова обвязана женским шерстяным платком. Лицо его заросло волосами, почернело и лоснилось от копоти.

— Здравствуй, Андрей! — сказал он, протягивая красную, озябшую руку.

— Костров! Петр! — воскликнул изумленный Бородин, тряся руку товарища. — Несказанно рад! Да на кого же ты похож, боже ты мой!

— На офицера девяносто пятого Красноярского полка, — печально улыбнулся Костров.

— Садись, садись вот сюда, на этот ящик! — засуетился Бородин. — Иван! — крикнул он, открыв дверцу землянки. — Охапку дров, да живо!

— Не могу сесть, Андрей: мое пальто в один миг поломается, и нам придется собирать его осколки. Не удивляйся и не принимай это за шутку! Солдаты, да и, как видишь, офицеры нашего полка не могут ни сесть, ни лечь — шинели от мороза сделались несгибаемыми.