Широки Поля Елисейские

– Благородный садист и чуткий мазохист любят не доставлять и принимать боль, а дарить этим действом радость другому, - отчего-то продолжил Фируз. Из каких только рутенских фолиантов узнал? Впрочем, Дочери Великой Богини переводили и копировали многое подобного рода.

– И мы, ты полагаешь, именно таковы.

– Зачем приспосабливать ярлыки? Ты любишь всё, что от меня исходит, ибо это поистине мои порывы и деяния: не те, что внушены молвой и другими.

– А ты слушаешь меня, потому что я стараюсь не выдумывать свои капризы из головы, а выворачивать душу и сердце, - кивнул я. - Хочешь сегодня начать? Мы оба-трое здесь, и дело стало за малым.

– Нет. Ты ведь позволишь, любимый? Это подарит нам лишние сутки, которые по сути уже наполовину истекли. В Сконде считают декадами, это лучший порядок. Девять дней по девять ударов, а на десятый - последний.

– Два последних, - поправил я без особой нужды. Типа нервишки о забор почесать, как говаривали у нас в универе.

И вдруг всё во мне трепыхнулось и насторожило уши.

– Фируз, а кто будет за меч держаться?

– Отыщем.

– Зачем лишние хлопоты? Вот моё последнее желание, вроде как полагается смертнику. Не очень трудное и даже логичное. Отыщи своего соплеменника Торри. Хельмута, который фон Торригаль. Бьюсь об заклад, он по-прежнему ошивается в ближайшем караван-сарае.

Это все четыре (или сколько там) месяца моей здешней авантюры? Эк я хватил...

– На что бьёшься? - вполне серьёзно поинтересовался Мерцающий.

– На предпоследний замах, - выпалил я.
– А ты что ставишь?

– Что скажешь, то и отдам. Но я имею право отказать в несуразном.

– Тогда пусть будет то же самое. Кто выиграет - диктует время, место и, пожалуй, силу.

– И что, есть разница?

– Именно, смотри. Снова пойдёт рациональная логика. Ты бы меня до последнего старался не выпустить из когтей на сцену, так? Однако... Тебе верят, оно конечно: такому прямому и праведному. Но следов на мне ведь никаких не будет, а важных свидетелей ты к телу не допустишь. Значит, для последнего рывка придётся выйти со мной на помост, слой песка или что там судейские придумают.

– Не имею права.

– И кто его отнял, это право? - возмутился я.
– Кто и с кем договаривался? Подписи, даты - они есть? Ты говорил - всем Вертдомом попросили. Как сильный слабого, хотя дела обстояли в точности наоборот. Или взывая к вашему благоразумию и общей пользе. Но не связали никакой смертной клятвой. Да и дочери Энунны тебя выручить хотели, а не нагрузить добавочным бременем.

– Я не могу далеко отойти от дома и убежища, - упрямец гнул свою линию.

– Ночью вроде бы можешь.

– Казни не свершаются во тьме. Правый суд требует полного света дня.

– Как я понимаю, дружок, ты от такого не растаешь и ясным пламенем не займёшься. В твоих покоях солнца больше, чем где-либо в Орихалковом Павильоне. Трусоват был Ваня бедный...

Зачем это всё было мне надо - не понимаю, но я его дожал, снова упомянув про свою последнюю волю и его послушание. С чётким ощущением того, что - выиграю пари или нет - завтра со мной расквитаются на все сто с гаком. Влупят, что называется, за всё хорошее.

А пока мы занялись многократным и сладостным утверждением в своей греховности.

На следующее утро пришла весть, что эшафот решили возвести поближе к стенам Великой Пирамиды, ибо место это освящает все до одной происходящие церемонии. А искомого Хельма фон Торригаля завернули по казённой нужде в момент, когда он уже запрягал своего верного квазимеханического скакуна (первоклассный курьерский скутер на солнечной тяге, укреплённый каплей крови нового владельца), чтобы несолоно хлебавши двинуться в обратный путь. До того он в самом деле "ошивался" неподалёку по крайней мере месяц. Вот какую кашу заварил и с кем пополам собирался её расхлёбывать - неведомо.

И всё-таки попадалово в самую точку. Или, напротив, бинго.

Дальнейшая действительность превзошла наилучшие мои ожидания. Чтобы не сказать большего.

С самой рани меня, разнежившегося и тёплого, выволокли из гнёздышка и рывком подняли на ноги.

– До трапезы и тебе, и мне способнее, - приговорил мой мучитель, снимая с места орудие.
– Иди вон на его место, берись руками. Да не за крючок, а за колонну.

– Можно хоть платочком чресла повязать? - проныл я.

– Нет.

– А если в подвал спуститься?

– Это настоящее желание или так, по антуражу соскучился?

– Голос рассудка. Если ты сам себя этим кнутом по спине полосуешь, аки монах, - не та снасть и не та ухватка. Если девушек о том просишь - так с ними и разговор.

– О девушках - пустое. Они невиновны и заменить меня никак не смогут. Вниз идти опасно. Это ведь вне стен.

– Ага, могут похитить и подвергнуть насильственному помилованию, - я саркастически хмыкнул.

– Ты о ком?

Вот в режиме такого обмена репликами Фируз примотал мои кисти, а потом и щиколотки к столбу и отошёл назад, разворачивая плетение во всю длину.

Нет смысла в подробностях описывать, что было дальше. Зубоскалили мы, чтобы оттянуть и хоть как-то смягчить то, что предстояло обоим, и кому пришлось хуже - не знаю. Оба были приговорены к одной и той же мере и в одной и той же мере и степени.

Страшно. По виду безлюбовно. Девять раз мне едва не сокрушили рёбра, не перешибли позвоночник и не раздробили крестец. Я пытался обвиснуть на руках - выходило куда хуже.

Но потом меня словно завернули в нежное, невесомое, жадно пьющее. И я стал свободен от всех терзаний. Ты цел? Я цел. Ты любишь? Люблю. Впустишь меня? Впущу. Войдёшь в меня самого? Войду. Умрём друг в друге? Разве тебе не достаточно того, что со мной сотворил? Но где я, где ты? Их нет...

Когда я очнулся невредимым, то спросил:

– Фируз, так будет ещё восемь раз? Может быть, передумаем и отдадим костру, что осталось?

– Восемь по девять и один удар сам по себе. Ты полагаешь, огонь будет палить более жарко?

Если отменить лежащую выше патетику, в другие дни стало полегче. Своей чести Фируз не порушил и крепкой дланью от долга не уклонился: это я чуть приспособился к претерпеванию, как нередко бывает с обретающими опыт извращенцами.

Или подключалось во время тесных соитий нечто мало человеческое.

Кажется, рубцы всё-таки оставались, ибо лаская мою спину ладонью и языком, мой любимый истязатель то и дело задерживался и проходил урок заново. Наверное, ранам было нужно время для полного заживления: часы и дни, которых у нас не осталось.