Шишкин лес

Зискинд еще не видит Степу, он читает Ане стихи Хармса:

А вы знаете, что НА? А вы знаете, что НЕ? А вы знаете, что БЕ? Что на небе Вместо солнца Скоро будет колесо? Скоро будет золотое — Не тарелка, Не лепешка, — А большое колесо! Ну! Ну! Ну! Ну! Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!

И, заметив Степу, здоровается с ним крайне небрежно, будто расстались только что:

— Здорово, Николкин! Представляешь, Хармса и меня выпустили. А твоя дочка здорово на тебя похожа!

Степа ошарашенно молчит. А Зискин продолжает декламировать:

Ну, тарелка. Ну, лепешка. Ну еще туда-сюда, А уж если колесо — Это просто ерунда!

Папу в этот момент поразило не само появление Зискинда, а совпадение. Прямо подряд два человека забыли очень важные вещи. Толстой забыл заплатить за обед, а Зискинд забыл, что Анечка вовсе не Степина, а его, Зискинда, дочь. И оба раза было непонятно — то ли Толстой и Зискинд притворились, что забыли, то ли такая забывчивость — свойство настоящих больших писателей. Это было бы грустно, потому что сам пала не забывал ничего и никогда.

— Ты когда вернулся в Москву? — спрашивает Степа.

— Сегодня.

А вы знаете, что ПОД? А вы знаете, что МО? А вы знаете, что РЕМ? Что под морем-океаном Часовой стоит с ружьем? Не с дубинкой, Не с метелкой, А с заряженным ружьем!

Анечка пищит от восторга и хлопает в ладоши.

— Где ты остановился? — спрашивает Степа.

— Пока нигде.

Ну! Ну! Ну! Ну! Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!

— Он думал, что ему здесь, в Доме Герцена, комнату дадут, — говорит Даша. — Но не дали.

— Говорят, что ни фига нет. Врут, конечно. Боятся, — говорит Зискинд и, хищно зыркая глазами по сторонам, поглядывает на проходящих по бульвару девушек.

— Ты можешь п-п-пока пожить у нас, — предлагает Степа.

В глазах Даши восхищение. Только восхищена она не Степиным приглашением, а Зискиндом.

А Зискинд все зыркает по сторонам и декламирует Хармса хохочущей Анечке:

А вы знаете, что ДО? А вы знаете, что НО? А вы знаете, что СА? Что до носа Ни руками, Ни ногами Не достать? —

и тихо спрашивает у Степы: — Слушай, Николкин, а действительно проституточки теперь все поголовно ходят в белых теннисных туфлях? Или мне только кажется?

— Д-д-действительно, — растерянно говорит Степа.

— Кстати о девушках, — продолжает Зискинд. — Я прочитал твою «Надежду». Полное говно.

И Зискинд, пока его опять не посадили, поселился в Шишкином Лесу и оставался там с мамой, когда папа уехал осенью в Сочи. В Сочи папа все время думал о маме и Зискинде и страшно мучился ревностью. Зато в Сочи он впервые увидел живого Сталина.

Октябрь. Вечера в Сочи уже холодные. На круто идущей в гору улице под проливным дождем стоит под зонтиком одинокий Степа и смотрит вверх, где высоко над скалистой стеной видна каменная балюстрада террасы, на которой под полотняным навесом за круглым бетонным столом, совсем маленький на таком расстоянии, спиной к Степе сидит Сталин.

Глядя в туманную даль дождя и моря, Сталин держит в руках письмо из Москвы от жены Нади.

Степе не видно, что написано в письме, но мы можем прочесть последнюю строчку: «P. S. ИОСИФ, ПРИШЛИ МНЕ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ, РУБ. 50, СИЖУ ВЕЗ КОПЕЙКИ. НАДЯ».

Степа стоит под дождем и смотрит вверх. Подошедший сзади чекист тычет его в спину пальцем, и Степа поспешно уходит.

Папа вернулся из Сочи домой сразу после ноябрьских праздников. В Москве идет первый снег. Уходит электричка, на которой он приехал в Шишкин Лес. Степа тащит чемодан и сумки с южными бутылками и фруктами. Под мышкой у моего папы огромная связка роз.

Навстречу едет автомобиль. Останавливается. В автомобиле Василий Левко с дочкой Зиночкой.

— Ну, с возвращением тебя, Степан Сергеевич. Как отдохнул?

— Отлично отдохнул. Спасибо, Василий Семенович.

Степа видит, что Василий хочет ему сообщить нечто важное, но колеблется.

— Ты, я вижу, прямо с поезда? — говорит он.

— Да.

— Еще ничего не знаешь?

— Что случилось?

— Надежда Аллилуева покончила с собой.

— Что?!

— Вот, вызвали по тревоге. Иосиф Виссарионович крепко на нее обижен. Он это расценивает как ее предательство.

— Почему предательство? — испуганно спрашивает Степа.

— Потому что они, бабы, все такие. — Василий Левко внимательно глядит на Степу, наслаждаясь его реакцией. — Так что ты, Степан Сергеевич, со своим рассказом влип. А что ж тебя никто не встречает?

— Я хотел сделать сюрп-п-приз.

— Ну-ну, — кивает Левко.

Автомобиль уезжает, а Степа, скользя по замерзшим лужам, торопится домой.

В доме темно. Все, должно быть, спят. Степа, с розами и бутылкой, на цыпочках поднимается по лестнице, тихо подкрадывается к двери их с Дашей комнаты и в ужасе замирает. За дверью слышится ритмическое мужское уханье.

Степа прислоняется к стенке и одним духом выпивает из горлышка полбутылки вина. К уханью за дверью присоединяется такое же ритмическое женское постанывание.

Степа бросает розы на пол, ногой выбивает дверь и включает свет.

Пронзительный визг. Со Степиного супружеского ложа глядят на него застигнутые врасплох неприятно голые люди — Зискинд и незнакомая толстая женщина.

— Николкин, ты откуда взялся? — говорит Зискинд. — Здорово! Дарья в город на концерт уехала, и я воспользовался. Тут же у вас пространство. Это актриса театра Таирова Капа Мышкина. Поздравь нас. Мы будем мужем и женой. Что с тобой? Что ты так смотришь?

— Зискинд, — заикаясь сильнее обычного, с трудом выговаривает Степа, — я п-п-прошу тебя н-н-немедленно п-п-покинуть этот д-д-дом.

— Почему?

— Потому. И вообще, мне намекнули, что меня за «Надежду» теперь в любой м-м-момент могут арестовать.

— Николкин, не морочь голову. Куда я пойду? Некуда мне идти! Никуда я не пойду!

И легкомысленный Зискинд остался и прожил в Шишкином Лесу еще два месяца. Об этом мне рассказала Капа Мышкина, которую я в восемьдесят третьем году нашел в доме ветеранов сцены. Зискинд на ней так и не женился, потому что его вскоре снова посадили. Женился он только в пятьдесят седьмом году на работнике Магаданского обкома.