Школа на горке
Шрифт:
Варвара Герасимовна зовет:
— Десятый «Б»! То есть бывший десятый «Б»! Все сюда — снимемся на память!
Фотограф, длинный человек, похожий на удилище, сунул голову под черное покрывало:
— Потеснее придвиньтесь друг к другу! Вы не входите в кадр!
А они и сами хотели в тот день быть поближе друг к другу. Они расставались надолго, а многие — навсегда.
В первом ряду рядом с Варварой Герасимовной оказались Сашенька и Севрюга. По краям — Валентина, Сергей, Гришин с прической-ежиком. Второй ряд — Бобриков Алеша, Юра, Семка, Галка Омелькина. А позади них — Мариша, Вика, Трифонов,
Этот снимок десятого класса «Б» был сделан двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года. За один день до Великой Отечественной войны.
Но в тот счастливый день никто из них о войне еще не знал. Они вышли все вместе из школы, постояли на горке, покрытой свежей травой, посмотрели на речку Копытовку, на солнце, которое поднималось из-за синих куполов.
Впереди была целая жизнь.
* * *
Юра не стал ложиться спать в то утро. Такое утро — все равно не уснешь. И в ушах звучал вальс, а в окно уже входило солнце. И мама мыла чашки в полоскательнице, вытирала их долго. Чашки блестели, Юра смотрел, как они блестят. Папа сидел на диване и шуршал газетой.
Было воскресенье, некуда было спешить.
Во дворе закричал какой-то голос, Юра не сразу понял, кто это кричит. Потом узнал: Толя, маленький мальчик, всегда намазанный зеленкой. То у него нос разбит, то щека исцарапана. Толя кричал одно и то же слово, Юра не сразу разобрал, какое. А потом услышал, Толя кричал:
— Война! Война!
Никак не уймется исцарапанный Толя. С утра пораньше собрался играть в войну. С кем? Во дворе-то никого еще нет.
— Война! Война! — надрывался тоненький Толькин голос.
И вдруг еще голоса, взрослые, мужские, женские, стали повторять за окном:
— Война! Война!
Мама уронила чашку, отец рывком вскочил с дивана, быстро включил радио, из черной тарелки репродуктора спокойный голос отчетливо сказал:
«Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Так Юра узнал о войне.
Мама стояла у стола, накрытого клеенкой, по нему были расставлены только что вымытые чашки и блюдца. Мама повторяла:
— Надо что-то делать, надо что-то делать.
В дверь постучали, к маме пришла ученица, худенькая бледная девочка Белла. Она боком, застенчиво вошла в комнату, нотная папка висела у нее на руке на шелковых черных шнурках.
— Здравствуйте, — вежливо сказала Белла. — Там война. — Девочка показала пальцем за окно.
— Война везде, детка, — ответила мама. — Иди домой, Беллочка. Надо что-то делать.
— Надо идти в военкомат. — Папа достал из шкафа костюм, в котором ходил с мамой в театр и в гости.
— Зачем? — растерянно спросила мама, но тут же поняла, села на край стула, заплакала.
Белла тихо вышла за дверь, пискнула вежливо:
— До свидания.
— Плакать не надо. — Папа положил ладонь маме на спину. — Война. Будем воевать.
На то и мужчины.— Папа, я с тобой! — Юра впервые в жизни понял, что он мужчина. Раньше было в их семье — женщина, мужчина и мальчик. А теперь — женщина и двое мужчин.
— Ты? — Папа стоит в новом костюме, удивленно поднял брови. — Ты, Юрик? Зачем? — И тут же спохватывается: понятно, зачем его сын собирается в военкомат.
Мама подняла на них заплаканные глаза, крикнула:
— Юра! Не смей! — махнула рукой и заплакала еще сильнее.
Она закрывала ладонями глаза, а слезы текли сквозь ее тонкие музыкальные пальцы.
В военкомате была толпа, Юра протиснулся боком вслед за отцом.
— Юра! — позвал голос из толпы.
Севрюга улыбался радостно:
— Мне послезавтра с вещами! И Сашке и Павлику!
Из кабинета военкома вышел отец:
— Послезавтра с вещами. Я тебя на улице подожду. — И вдруг как-то жалобно добавил: — Ты, Юра, там, у военкома, не нажимай. Призовут в свой срок. — Столько тревоги в его глазах, а сам стыдится своей тревоги за сына.
И опять Юра чувствует, что отец взрослый, а он, Юра, все-таки еще не совсем взрослый.
В кабинете за столом сидел неприветливый человек, всем своим видом он показывал, что ни на одно лишнее слово у него нет времени.
— Возраст? — Он быстро глянул на Юру.
— Скоро восемнадцать.
— Образование?
— Десятилетку вчера окончил.
Военком что-то пометил в бумагах.
— Ступай домой, жди повестки.
— А долго ждать? Война кончится.
— Следующий! — сказал сухо военком, глядя за спину Юры на дверь.
Юра и отец вернулись домой, купили по дороге селедку иваси.
— Мама любит, — сказал отец.
Она стояла посреди комнаты и смотрела на них.
— Юра остается на неопределенный срок, — быстро заговорил отец. — Понимаешь, Юру не забирают еще.
Мама молча смотрела то на одного, то на другого. У нее тряслись губы, руки были сжаты в кулаки. Она спросила почти без звука:
— Когда?
— Послезавтра. — Отец сказал это слово неестественным беспечным голосом. — Мы там селедку купили, очень хорошая, иваси. Еще целых два дня буду дома.
Мама все стояла на месте. Потом сказала:
— Куда же тебе воевать, такому неприспособленному? Хорошо еще, что тепло, война летом — все-таки, может быть, не простудишься. У тебя же бронхиты, господи боже мой!
— Ну при чем здесь бронхиты? Пожалуйста, успокойся, Мария.
— Я спокойна. Видишь, я не плачу. Юра, достань со шкафа чемодан, я соберу папины вещи.
— Не чемодан надо, Мария, а рюкзак.
— Хорошо, хорошо.
Мама вдруг засуетилась, начала вытаскивать из шкафа папины белые крахмальные рубашки, кидала их на кровать.
Потом остановилась, потерла рукой лоб:
— Я, наверное, не то делаю. Я не знаю, что значит — с вещами. С какими вещами?
И мама села на кровать, прямо на крахмальную рубашку.
Через два дня Юра и мама провожали отца. На большом поле было тесно — люди стояли почти вплотную. Отец в пилотке, в белесой гимнастерке, в ботинках с обмотками, с вещевым мешком на плече был похож на всех остальных солдат. Мама стала быстро перекладывать в его мешок пачку печенья, колбасу, консервы щука в томате.