Школа на горке

— Наврал, — как попугай, повторяет Борис. — А как же теперь, Муравьев?

— Вот и я не знаю, как же теперь. Они человека мучают — принеси, принеси. А где же я возьму ее?

Борису стало очень жалко Муравьева. У человека нет никакой пулеметной ленты, а они, не разобравшись, в чем дело, все время дергают его: принеси, принеси.

— Понимаешь, я и сам-то не знаю, зачем наврал. Один человек все время насмехается, я взял и сказал: «Нашел в походе старую пулеметную ленту. Могу принести для музея».

Борису представляются лица: спокойное лицо Кости, серьезные глаза, внимательные и требовательные. Насмешливое лицо Катаюмовой, уголки рта всегда загнуты вверх, она вот-вот рассмеется. Немного сонное Валеркино лицо, глаза полуприкрыты, щеки круглые. И живые, ясные и веселые молодые глаза под седыми волосами — лицо Варвары Герасимовны.

— Понимаешь, Борис, я думал, что они забудут. Мало ли люди забывают? Ну раз напомнили — человек не несет ленту, ну два, ну три — и отстали. А они все время помнят. Особенно... ну, в общем, один человек. Как будто помнить больше не о чем. Все только немного позабудут этот человек возьмет и напомнит. И обязательно при всех.

— Да, даже не придумаю, что же делать. Слушай, Муравьев, а может, взять и сознаться?

— Никогда в жизни! И точка! — Муравьев даже забегал по комнате.

Попугай, глядя на него, тоже разволновался и крикнул:

— Привет! Ура!

Муравьев отмахнулся от него, снова сел.

— Давай в шашки играть. — Муравьев зажал в каждом кулаке по шашке — белую и черную: — Выбирай.

Борис выбрал, оказалась белая.

— Тебе начинать. Ходи.

— Я маме на работу позвоню, — спохватился Борис через некоторое время, — а то она будет беспокоиться, я всегда после школы ей звоню.

Он пошел к тумбочке, на которой стоял телефон. Но Муравьев сказал:

— У нас телефон уже несколько дней сломан, надо из автомата звонить.

— Сломан?

— Я сам его сломал. Пришлось, понимаешь.

С Муравьевым никогда не знаешь, чего ждать.

— Сам? Зачем сломал?

— «Зачем, зачем»! Директор Регина Геннадьевна сказала — деду позвоню. Только этого мне не хватало. Ну, пришлось там, в телефоне, одну штуку отвернуть. Понял теперь?

— Понял. А зачем она хочет твоему дедушке звонить?

— Вот и я говорю — зачем? Разве ты не заметил? С первой минуты придирается. Я еще не успел переступить школьный порог, а Регина Геннадьевна: «Муравьев! Муравьев!» В школе, заметь, Борис, тысяча учеников, а может, и больше. Неужели всегда виноват один Муравьев? Ну разбил я этот аквариум, я же не отказываюсь — разбил. Но, во-первых, нечаянно совсем. Во-вторых, я же этих аксолотлей или как их там, я их всех до одного спас, они теперь в кастрюле сидят и прекрасно себя чувствуют, плавают и ручками размахивают. Кастрюлю из-под сосисок буфетчица тетя Соня дала. А Регина Геннадьевна ругала меня, ругала. Я думал, поругает — и пойду. А она еще и деду хочет звонить из-за этих аксолотлей. Я понимаю, охрана природы. Но человек-то все равно важнее! Правда?

— Конечно, важнее. «Человек — это звучит гордо». Так в библиотеке на стене написано.

Когда они спускались по лестнице, чтобы позвонить из автомата, им навстречу поднимался высокий человек с седыми кудрями. Он был без шапки, хотя на улице только пахло весной, а ветер дул холодный и пронизывающий. Мама утром сказала:

«Борис! Завяжи уши у шапки и надень шарф».

Человек увидел их на лестнице и остановился. От него пахло ветром и свежей улицей.

— Дед! Это Борис, я тебе говорил.

— Очень приятно, — сказал дед и пожал Борису руку большой широкой ладонью. — Возвращайтесь, я пряников купил. Телефон нам исправили? — Он уже поднялся на несколько ступенек.

— Нет, дед, не исправили. Безобразие какое! — сказал Муравьев.

В автомате Борис набрал номер.

— Мама, я у Муравьева. Ты не беспокойся.

— Никаких Муравьевых. Сейчас же иди домой, слышишь?

Борис понял, что лучше не спорить, попрощался с Муравьевым и пошел к себе.

* * *

Сейчас подойдет трамвай, Лиля сядет и уедет. Скорее всего, он никогда больше не увидит ее.

— Лиля!

Юра сам не узнал своего голоса. Никогда еще он так не волновался.

Она обернулась, светлые, широко^– расставленные глаза смотрят на Юру. Она не узнает его. Конечно, столько лет прошло.

— Лиля, здравствуй.

Трамвай подошел, она шагнула к вагону, потом к Юре, остановилась.

— Не уезжай, Лиля. Послушай, мы с тобой давно не виделись. Но это же неважно. Мы знакомы уже шесть лет. Что ты на меня так смотришь?

Она ничего не говорит, немного наклонила голову и смотрит исподлобья. А в глазах вопрос.

Трамвай ушел, они идут по улице. Лиля идет рядом с ним. А вдруг это снится? Нет, идет живая Лиля. Изменилась, конечно. Но глаза все те же — светлые, прозрачные, в них вопрос. И молчит — такая же молчаливая, как в детстве? Или стесняется.

— Лиля, я часто вспоминал тебя, очень часто. Деревня Пеньки, помнишь? У вас на даче был самовар. И гамак. А ты собирала шишки около нашего лагеря. С тобой была еще одна девочка, двоюродная сестра, не помню, как ее звали.

— Клава, — говорит Лиля.

И сразу все возвращается. Радость и близость. Не виделись долго, но это, наверное, не самое главное — сколько не видеться. Самое главное — что пропала отчужденность, вернулась Лиля, та Лиля, о которой он не забывал все это время.

Они шли вдоль трамвайной линии и прошли уже две остановки. Снова подошел трамвай. Лиля вопросительно посмотрела на Юру, он понял, что она торопится.

— Лиля, подожди следующего. Не уезжай. Мне завтра — с вещами.

— А мне сегодня, — как-то легко сказала она. Как будто в этом не было ничего особенного.

Лиля уходит на фронт. Девочка из летней сказки.

— Почему? — глупо спрашивает он и сам понимает, что вопрос глупый. — Почему — тебе?

— Я окончила школу связисток, вчера был последний экзамен. А сегодня нас увозят.

— Во сколько?

Найти и сразу потерять! Светлые волосы развевает ветерок, дующий из переулка. И тополь шумит листьями. А Лиля сегодня — сегодня! — уедет воевать. Лиля — туда, где опасно.

— Ночью, в двенадцать тридцать. С Киевского.

— Я пойду тебя провожать, — говорит он твердо, — я подарю тебе цветы.