Школа прошлой жизни

Где-то что-то упало. Я расслышала это четко — ветер на мгновение стих. И я замерла. Я же видела тень.

Деревянная половица громко, протяжно скрипнула подо мной, я метнулась к стене, мечтая стать невидимкой. Фонарь выпал, погас, не разбился, за ударами сердца я не различала шагов. Эмпус существует?

Он явился за мной сюда?

Глава тридцать пятая

Вот так я и умру.

Ветер снова завыл, по крыше застучали капли дождя. Одна, другая, десять, сотни, тысячи. Небо разревелось от жалости ко мне, а я ощущала, что кто-то ко мне приближается.

Где-то была дверь, или этот зал бесконечный, я не видела ничего в двух шагах. Как же страшно! Или нет, пожалуй, я чувствую уже обреченность, и лишь бы скорее и безболезненно.

Эмпус показывает человеку то, что тот больше всего на свете боится, в последние секунды я встречу свой самый кошмарный страх. Лик самого кошмарного страха, и я загляну ему в глаза.

Я увидела. Он шел ко мне, озаренный светом. Как? Об этом Арчи не говорил. Эмпус сияет, когда убивает, но не тогда, когда является тенью?

И тут я вдруг осознала, что в моих умозаключениях было не так. Все не так! Я ошиблась! Я сбилась где-то, я все поняла неправильно!

«Эмпус показывает человеку тот лик, которого тот больше всего боится. Кто увидит эмпуса, долго не проживет», — так сказали мне девочки, а они прочитали это в книге, и раз Трэвис не поправила Мэдисон, запомнила та все верно. Он не убивает! Он не убивает мгновенно! Он не пугает до смерти, я еще поживу!

Но я посмотрю на свой страх.

Так иди ко мне, я готова.

Мой страх был мужчиной, я различила мужскую фигуру в свете словно бы фонаря. Она застыла в сиянии в паре ярдов от меня. Эмпус ослепил меня ярким светом, и то ли вскрикнула я, то ли что-то на улице сорвалось под порывами ветра и застонало, но я на секунду прикрыла глаза. Потом свет переместился на эмпуса, и я увидела, каков на лицо мой страх.

Не пугающе, но… логично, отстраненно подумала я.

Я не хотела быть по-настоящему влюблена. Я не хотела стать такой, как многие женщины, не хотела раствориться в другом человеке, позволить ему распоряжаться собой и быть счастливой оттого, что он принимает за меня все решения. Даже когда я поступила бы по-другому. Не хотела ощущать себя чьей-то собственностью. Не хотела, чтобы чья-то страсть требовала от меня покориться. Не хотела гордиться тем, что вызываю такую страсть — и ничего, совсем ничего больше.

Часто это не кончалось ничем хорошим. Не так огромен был мой жизненный опыт, но кое-что я успела все-таки повидать.

И мой страх подтвердил мои опасения. Как же здорово, что Лэнгли уехал и больше я никогда не увижу его.

Эмпус опустил луч.

— Это вы. Я так и думал.

Эмпус умеет говорить?

— Я же оставил вас на хуторе. Надо было забрать и эту проклятую лошадь.

Он подошел ближе, а я не знала, что можно ответить. Как вообще разговаривать с призраками?

— Госпожа Гэйн? — Он приблизился, сильно схватил меня рукой за плечо, резко дернул, я не вскрикнула. — Госпожа Гэйн! Стефани!

— Отпустите меня.

Лэнгли разжал хватку и смущенно отступил на шаг. Я потерла плечо — наверное, будет синяк, но неважно.

— Простите. Вы не должны были сюда приезжать. — Он, казалось, ни в чем не раскаивается. Отдает дань вежливости, и только.

— Я думала, вы сбежали, — бросила я ему прямо в лицо. — На самом деле так и есть.

— Я всегда считал самой отчаянной женщиной в мире свою сестру, — холодно сообщил Лэнгли, сверля меня пристальным и недовольным взглядом. — Я ошибся. Ваша отчаянность граничит уже не с безрассудством — с глупостью. Что было бы, если бы я решил не дожидаться утра, а уехал? Где ваша лошадь?

— На улице, — ответила я с не меньшей холодностью. Я пока не решила, что счесть с его стороны большим проступком — бегство в неизвестные края или то, что он раньше меня добрался до монастыря. А Лэнгли кивнул и ушел, вручив мне свой фонарь и подняв с пола мой.

Я отыскала старую лавку у стены — в прежние времена на них сидели паломники — и устало опустилась на нее.

Мой страх, которого я не увидела, но приняла. Что мне теперь с этим делать?

Я не рассчитывала вступать в брак по безумной любви. Чувства проходят, проходят быстро. Супруг должен быть надежным, верным, относиться к другому с уважением — так было в моей семье. Нет выяснений отношений, беспричинной ревности, битья посуды и истерик с побегом матери в женоприимный благотворительный дом.

Я видела, как это бывает, когда работала в администрации бургомистра в Катри, я ведь контролировала их закупки и траты в числе прочих. Избитая женщина с детьми прибегала под защиту женоприимного крова, являлся полицейский, кастелян выделял несчастным комнату и белье, а потом пострадавшая рыдала на груди арестованного супруга, вымаливая у него прощение и обвиняя и служащих женоприимного дома, и полицейского, и непричастного ко всему бургомистра в своей погубленной любви и навечно разбитом сердце. Не всегда было так, но часто. Мне приходилось учитывать эту статистику, чтобы не допускать перерасхода средств благотворителей и бюджета Катри на лишнюю стирку…

Смешно. Не обязательно будет так, но не обязательно и иначе.

Не хочется мне связывать жизнь с человеком так тесно, что я позабуду обо всем остальном.

И снова смешно, потому что Лэнгли я безразлична. Слава Сущим, они меня все же хранят.

Итак, Лэнгли здесь и наверняка уже что-то узнал. Нашел нужные книги. Но не в пример мне благоразумно решил дождаться утра. Что было бы со мной, если бы он не дождался? Спросил, где моя лошадь, и я не сомневалась, что он запасся и сеном, и едой. А я? Наивная дурочка! Бросилась очертя голову… спасать мир.

Ветер проникал через щели в стенах, я начинала мерзнуть. Волосы мои растрепались, наверное, и лицо до сих пор опухшее от слез, и синяк на щеке от пощечины, красавица, да и только. А Лэнгли? На нем не отразились никакие тяготы.

Он вернулся, и из-за ливня и ветра я не слышала его шагов. Я подняла голову, Лэнгли посмотрел на меня, и на этот раз он не светил мне в лицо, хоть на этом спасибо.

— Я отвел вашу лошадь к своей и оставил ей еды. Воды там достаточно, сейчас натечет куда надо.

Он не выглядел вымокшим, что меня удивило.

— Я успел обойти монастырь, — пояснил Лэнгли, понимая мою озадаченность. — Здесь везде столько дыр, что пройти можно считайте сквозь стены. Как полагаете, Сущие сильно разозлятся, что по благословенному месту ступала лошадь?

Он покачал головой, снял мантию, протянул ее мне, затем снял поношенный сюртук, весь в заплатках, и жест у него был такой, словно не менее чем король жалует мне доху со своего плеча.

— Укройтесь, — посоветовал Лэнгли. — Наденьте сюртук и мантию, вам не будет так зябко.