Школа свободы и бесстрашия

Поцелуй длится, набирает обороты, губы набухают, языки чешутся друг о друга, кровь приливает к конечностям. Капли медленно текут по Адиным щекам, перетекают в декольте, в парадно-рабочие трусы, бегут по выбритым к мокрому дню ногам и обретают последний приют на брусчатке парковой дорожки. Ада знает, что это не дождь. Это слезы. А скоро будут и сопли. Слезы похожи на дождь, а сопли нет. Ада любит, когда, сука, сухо. Она отталкивает от себя мужика и уставшим ртом артикулирует (плохо):

– Нахер мне нужен этот твой поцелуй. Нет в нем ничего. А я-то думала, идиотка… а в нем ничего нет. Гадость одна. И что ты свой язык паршивый распустил, нехристь. Мне птицами-самоубийцами надо сумку набить. Дождь идет, а их нет. Я за это деньги должна получить. Что ты, гнида, молчишь! Перевозбудился, паршивец, да?

Мужику было хорошо. Он улыбался и не хотел ничего отвечать. Внизу живота у мужика было горячо и как-то уютно. Но он все же сказал Аде свои четыре слова:

– Этот дождевик тебя старит.

А потом взял половинку лыжной палки, ту, где блестел наконечник, и самоубился. Воткнул прямо в сердце. Ада подошла к мужику. Лежит, не дышит. И крови нет ни капли. На всякий случай Ада провернула палку еще три раза. Что-то хрустнуло в груди у мужика. Аде этот хруст даже понравился. Да и поцелуй тоже был ничего, вот только чуть не задохнулась. И пукнула еще с перепугу, но мужик, видимо, не заметил, виду не подал.

Сумка у Ады была вместительной, мужик оказался компактным и на удивление легким. Хороший мужик. Был. Невредный. Влез. Птиц-самоубийц тяжелее нести.

Начальник принял у Ады туго набитую сумку, даже молнию открывать не стал. Боялся подхватить птичий грипп или еще что пострашнее. Выдал Аде зарплату с прибавкой. Как хорошо, что все так кончилось. Перебздела Ада, конечно, не то слово. Даже когда мать пробуравила, и то не так тряслась.

Первый в ее жизни мужик был и последний.

«Если ему бороду сбрить, то вообще красавец», – думала Ада в магазине, потом дома. Весь остаток мокрого дня Ада думала о мужике.

Глянула по телику прогноз погоды. Наступали сухие дни, недели на две.

Надо выдохнуть Аде, сочком гранатовым гемоглобинчик поднять, палку новую из чулана достать и заточить ее как следует.

Это дождь. Он пошел ровно через две недели. Прогноз не обманул.

кап-итан

кап-ля

кап-итал

кап-юшон

кап-уста

кап-елька

кап-сула

кап-ать

кап-итализм

кап-италистический

кап-риз

кап-рал

кап-ризный

кап-от

кап-ель

кап-итанский

кап-итуляция

кап-кан

кап-италист

кап-слок

КАП-ИТАЛЬНЫЙ

КАП-ЕЛЛАН

КАП-ИТУЛИРОВАТЬ

КАП-ЕЛЬНИЦА

КАП-РИЗНИЧАТЬ

кап-слок

кап-елла

кап-итан-лейтенант

кап-ище

кап-нуть

кап-устный

кап-итул

кап-ризно

кап-илляр

кап-италовложения

кап-итально

кап-а

кап-онир

кап-роновый

кап-ающий

кап-терка

кап-ер

кап-сюль

кап-ор

кап-итель

кап-лун

кап-ельмейстер

кап-уцин

кап-о

кап

2. Опять мужик

Долгие две сухие недели Ада была дома и не находила себе места.

Она думала, думала и снова думала о мужике. Не могла вспомнить черты его лица. Дождь все смыл.

Ада брала в руки проверочную подушку, притягивала ее к лицу и целовала, целовала и снова целовала.

Мужик был так близко – не разобрать, какого цвета у него глаза (он закрыл их), какой длины нос… Вот только одна борода козлиная в памяти, и больше ничего.

Да, и язык шаловливый, шершавый. И поцелуй затяжной, куда без него.

Ада целовала проверочную подушку. Каждый раз после проверки лыжной палкой Ада штопала место прокола белыми нитками. Ада целовала подушку в место прокола, не сдвигая рот ни на миллиметр. Вспомнила убитую маму, как она пила из нее кровь. Вспомнила и тут же забыла. Аду мать больше не волновала. Это все дела прошлого. Сейчас в мыслях был мужик, и только он.

Ада проснулась в пять утра. Она всегда так рано просыпалась. По старой привычке, когда по утрам шла проверять, как там мать, надо ли менять пеленку.

За окном шумел дождь.

– О нет, нет, нет, – топнула ногой Ада, – не хочу, не хочу, не хочу.

Но делать нечего, надо идти на работу. Попадают ли птицы-самоубийцы сегодня? Хорошо, если попадают. А если нет? Что делать? Мужиком перед начальником уже не отделаешься. Где его взять теперь? Подсудное дело это все. Не надо с огнем играть.

– Птички-самоубички, не подведите! – молила Ада и глядела через окно на свинцовое небо.

Палку лыжную Ада наточила как следует. Проверочную подушку решила только для поцелуев использовать. Теперь подушка стала называться поцелуйная. Ада каждую ночь целовала место прокола, думала, может, появится мужик, воскреснет. Усердно целовала, старательно, но все без толку. Мужик не воскрес, подушка стала вся заслюнявленная. Ада бросила наволочку в стиральную машину. До следующих поцелуев. А палку лыжную с острым наконечником проверила на своем дождевике. Дождевик был цыплячьего цвета. Такой дождевик может носить только «идиотка». Ада повесила дождевик на гвоздь в стене. Этот гвоздь был в Адиной комнате на всякий случай. Его когда-то вбила в стену мать. Крепкий такой гвоздь, чугунный. Она сказала Аде: «Будет невмоготу жить, повесисься на нем». Она так и говорила – «повесисься», – потому что у нее к тому времени было только шесть зубов: три сверху, два снизу, один где-то глубоко запрятан в челюсти. Ада вешаться не хотела. Ада любила свою жизнь. Она взяла лыжную палку и давай мутузить ею дождевик. Раскраивать его вдоль и поперек. Дождевик стал похож на итальянскую пасту под кунжутным соусом. Все. Палка что надо. Вот только на обоях остались царапины, как будто стенку драл когтями бешеный тигр.

«Ничего, – махнула рукой Ада, – ремонт сделаю. Когда-нибудь».

Она снова шла по стенке дома до парка. Без дождевика было не так комфортно. Пришлось взять зонт-трость. Он был крепкий и не выгибался на ветру. На дорожках – о радость – уже валялись семь птиц-самоубийц:

два голубя

один селезень

два воробья

один ворон

одна ворона (ворон и ворона лежали вместе, друг на друге).

Ада одной рукой держала зонт, другой насаживала на наконечник птиц, а третьей… складывала птиц в новую сумку. Сумок у нее дома было много. Штук сто. Их выдал начальник. В прошлом году прессанули нелегальную пошивочную мастерскую в подвале Адиного дома. Сумки, сшитые китайцами, конфисковали и дали им новую легальную жизнь. Вот бы у Ады была третья рука, все бы легче было. Употела вся, пока птиц собирала. Хорошо, что их всего семь, новых не нападало. Жить хотят, крылатые. Мало, конечно, птиц, но в тот раз и столько не было.

Нагнулась Ада закрыть молнию на сумке, хотела уже уходить, но тут к ней кто-то сзади пристроился, вплотную так, неприлично. И еще глаза Аде закрыл своими теплыми мозолистыми руками. Мозольки так приятно щекотали Адины веки.

– Кто вы, что вы? – сказала Ада незнакомцу.

Он и она стояли неподвижно, как две спаянные части монумента.

– Вы меня убить хотите? Обокрасть? Денег у меня нет! – уже кричала Ада.

Незнакомец не отвечал, сопел в Адину шею да щекотал мозольками трепещущие Адины веки. Приятно жуть. Аде стало так горячо в сердце, нестерпимо горячо.

– Да блять, харе! – не выдержала Ада, взяла лыжную палку, как берут палку для игры в гольф (никогда не играла, видела в фильмах), и долбанула незнакомца по его бубенцам. Незнакомец завыл как сирена, упал на брусчатку, поджал ноги и начал громко выдыхать так: фьюх-фьюх-фьюх-фьюх.

Пока незнакомец громко выдыхал, Ада била его тростью зонта по лицу, по телу, по бубенцам, по ногам, по лицу, по телу, по бубенцам. Хлоп.

Мужик прекратил делать фьюх-фьюх. Помер, что ли.

Зрение у Ады было ни к черту. Нагнулась она к нему и увидела козлиную бороду, как по ней капли стекают. Взяла в руки его мокрую голову и поняла, что это тот самый мужик, который две недели назад на этом же самом месте самоубился. Может, не он? Может, просто похож? Да нет же, нет, та же борода. И ни кровинки, ни капли. Мокрый, но от дождя. Вот Ада дура. Зачем, зачем убила? В парке ни души. Она и он. Оба мокрые до нитки, но горячие и пьяные от счастья.