Школа в Кармартене

– Ты уподобляешься Змейку, – горько сказал Ллевелис, забираясь под одеяло. – Я дождусь, пока на тебя обрушится настоящее, глубокое чувство, и вот так же походя, цинично разотру его между пальцев.

И через три минуты Ллевелис засопел носом преспокойнее всех на свете.

* * *

Козлик вскоре встал на ножки и повсюду бегал за Рианнон, тычась носом ей в юбку и цокая копытцами по плиточному полу. Иногда его ловил Гвидион, ловко хватал поперек и менял ему повязку.

Когда Гвидион счел наконец возможным снять бинты, он некоторое время печально рассматривал непонятные письмена у пациента на боку. Он был бы не прочь узнать, над чем здесь плакал Мак Кехт, однако компактное иероглифическое письмо на шкурке бедняжки во всей школе могли прочесть только несколько человек. Самого Мак Кехта брать в расчет было нельзя. Мэлдун был в странствии. Мерлина лучше было не трогать по той же причине, по которой лучше не разрывать без необходимости навозную кучу. Но после долгого почесыванья в затылке у Гвидиона сложился план, достойный Махиавелли. [29]

29

Махиавелли – очень крупный (около 70 см, не считая хвоста) государственный деятель эпохи Лисьего Возрождения.

…Гвидион ожидал Змейка у него в кабинете в полном одиночестве, если не считать некоторого количества веществ, копошащихся вокруг. Внезапно с потолочных балок на стол перед ним стек какой-то серебристый со стальным отливом металл.

– Ртуть! – отшатнулся Гвидион.

– Нет, нет, я не ртуть, не бойтесь, – с просительным позвякиваньем в голосе сказал металл. – Я редкий сплав цинноний. Я неважно себя чувствую…

– Змейка нет, он вышел, – сказал Гвидион. – Я всего лишь его ученик. Я совсем не разбираюсь в металлах…

– О, а я совсем не разбираюсь в людях, – вежливо отозвался металл. – Многоуважаемый собеседник изволил принять меня за ртуть, я же принял вас за Тарквиния. Но что мне делать, что делать!.. Я сейчас окислюсь, – сказал металл. – Я уже чувствую, как окисляюсь. А ведь у меня детки малые… Прошу вас, мне всего-то и надо, что несколько капель реактива, что на верхней полке слева вон в том шкафу!

Гвидион, не раздумывая, открыл шкаф. Он снял колбу с темно-красным реактивом, капнул три капли на спину циннонию, который блаженно встряхнулся и поежился, растворяя реактив, затем, благодарно хлюпнув, стек со стола и впитался куда-то под паркет. Ставя колбу на место, Гвидион увидел на нижней полке нечто, что заставило его вздрогнуть: там лежали старинные, средневековые инструменты для кровопускания. Гвидион узнал ударник и другие допотопные орудия флеботомии. Гвидион боязливо протянул руку к инструментам. Рядом с ударником лежал орден, который он решился взять в руку. Это была девятиконечная звезда с выбитой по кругу надписью: «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему». У Гвидиона мелькнула мысль о том, что душа Змейка – глубочайшие потемки, но в это мгновение вошел сам Змейк, и Гвидион несколько сбивчиво принялся излагать подробности визита циннония.

– Все правильно, – сказал, к его удивлению, Змейк. – А вы что, собственно, здесь делаете? Если не ошибаюсь, спецкурс у нас не сегодня.

– Я пришел просить об одолжении, – сказал Гвидион, чувствуя, что его глазам недостает голубизны.

– Да? – вежливо сказал Змейк.

– Мне нужно проверить, как срослись края раны на «Древнейших мифах человечества» и не нарушил ли шрам разборчивости текста. Вы не могли бы?..

– Где? – спросил Змейк.

– На конюшне, – с облегчением ответил Гвидион.

На конюшне «Древнейшие мифы» были изловлены и привязаны за веревочку к столбу, поддерживающему стропила, и, слегка позвякивая бубенчиком на шее, обнюхивали мох, разросшийся у основания столба. Гвидион быстро повернул каприкорна нужным боком и указал на то место, над которым поработал Мак Кехт и где теоретически мог бы быть шрам. Гвидион нашел это место только благодаря хорошей зрительной памяти.

– «…В разное время повторявшаяся в истории ошибка одаренного врача. Не закончив обучения, он преступал границы, положенные природой, вслед за чем погибал от руки собственного отца, понимавшего опасность такого служения человечеству и все его последствия. Примером этого могут служить миф об Асклепии, древнейшая версия мифа о Прометее, история взаимоотношений Диана Кехта и его сына Миаха, архаический пласт сказаний о Гилтине…» Текст читается свободно, – бесстрастно сказал Змейк. – И животное у вас лоснится. Не вижу причин для беспокойства.

Змейк вышел, и его взметнувшийся плащ на секунду накрыл каприкорна, который, очутившись на мгновенье в полной темноте, опешил и тоненько заблеял.

* * *

Ллевелис отряхнул руки и, улыбаясь, присел на табурет перед паутиной, любуясь своим творением, достойным висеть рядом с любыми произведениями искусства. Пока он раздумывал, кого первого позвать посмотреть на законченную работу – Мерлина, святого Коллена или Гвидиона, – и представлял себе, какие у них будут глаза, появилась маленькая хлебопечка с огромной шваброй и, ворча: «Безобразие! Развели грязь, паутины вон понаросло», – одним движением швабры смела паутину Ллевелиса и проследовала дальше.

Ллевелис некоторое время стоял, не в силах оторвать взгляда от того места, где только что была его паутина, в неописуемом потрясении. Потом сел и схватился за голову. «Боже!» – простонал он и некоторое время раскачивался из стороны в сторону, еще не веря тому, что произошло. Через десять минут он с совершенно сухими и блестящими глазами поднялся на ноги. На лице его отражалась смутная решимость. Он вновь подхватил веретенце с остатком паутины, и еще через десять минут в солнечном луче переливалась новая нить, протянутая между полом и потолком. И только после этого у него за спиной бесшумно возник Мерлин.

– Что здесь такое? – строго спросил он.

– Я плету паутину, – измученно отвечал Ллевелис.

– Это еще зачем? Вы не перегрелись, милейший? – подозрительно присмотрелся к нему Мерлин.

– Здесь должна быть паутина, – сообщил Ллевелис механически.

– Никакой паутины здесь быть не должно, – уверенно сказал Мерлин. – Еще не хватало. И так в министерстве говорят об антисанитарном состоянии вверенного мне заведения.

И, шурша балахоном, Мерлин направился к выходу из библиотеки. Ллевелис глядел ему вслед с разинутым ртом.

…Гвидион обернулся на скрип двери. Он сидел за столом у окна, в черной майке с надписью «Book of Kells», – однако без единого рисунка, отчего надпись выглядела загадочно, – и учил урок.

– Ллеу, слушай, – сказал он и зачитал вслух: – «Сова никогда не отклоняется от своего курса, даже если ей надо обогнуть препятствие».

– Что же она, так в дерево и врезается? – слабо заинтересовался Ллевелис.

– Да нет, не может быть, чтобы сова так летала, – сказал Гвидион. – Надо бы узнать поточнее. У архивариуса Хлодвига спросить неудобно, как ты думаешь?..

– Гвидион, я закончил паутину, и ее никто – никто не видел! Ни один человек!!! – не выдержал Ллевелис.

Гвидион ахнул, расспросил обо всем и неуклюже пытался утешить его, но Ллевелис с такой скорбью повторял: «За что Мерлин так ненавидит меня?» – что Гвидион почувствовал, что его ум темен, словарный запас беден, а сердце недостаточно чутко, чтобы помочь этому горю. Он поскреб в затылке и сходил за Дионом Хризостомом. Тот с удовольствием пришел, присел на край кровати, произнес сильную и прочувствованную речь, потом плюнул, выругал Мерлина старым маразматиком и хлопнул дверью. Тогда Гвидион сходил к Мак Кехту. Мак Кехт заварил какие-то травы, но Ллевелис не мог выпить ни глотка, – его горло сводили спазмы. Тогда Гвидион позвал Мак Кархи. Мак Кархи пришел, хмыкнул, сел верхом на стул и очень живо рассказал несколько средневековых анекдотов о том, кто, где, кого, когда, какими способами и чему учил. Ллевелис не шевельнулся. Тогда Гвидион привел Рианнон, объяснив ей все по дороге, и Рианнон совершенно бескорыстно заверила Ллевелиса, что в глазах всех женщин Британии он одинаково изумителен, независимо от того, может ли он похвастать огромной паутиной собственного изготовления или нет. Ллевелис не поднял головы.