Школа злословия

Сэр Питер Тизл. Ну еще бы!

Сэр Бенджамен Бэкбайт. О, у вас возвышенная душа! Мы с миссис Кэндэр можем часами слушать, когда леди Стукко рассуждает на нравственные темы.

Леди Тизл. На мой взгляд, леди Стукко может служить отличным десертом после обеда: она удивительно напоминает французский марципан с сюрпризами — снаружи раскрашено, а внутри изречение.

Миссис Кэндэр. Да я никогда не соглашусь высмеивать моих друзей! Я это всегда говорю моей кузине Огл, а вы знаете ее притязания на роль судьи в вопросах красоты.

Крэбтри. А у самой при этом внешность, нелепее которой трудно встретить, — это какая-то коллекция составных частей, собранных со всего земного шара.

Сэр Бенджамен Бэкбайт. Так, например, у нее ирландский лоб…

Крэбтри. Шотландские кудри…

Сэр Бенджамен Бэкбайт. Голландский нос…

Крэбтри. Австрийские губы…

Сэр Бенджамен Бэкбайт. Кожа испанки…

Крэбтри. И зубы китаянки…

Сэр Бенджамен Бэкбайт. Словом, ее лицо похоже на табльдот в Спа, где все обедающие принадлежат к разным национальностям…

Крэбтри. Или на мирный конгресс после всеобщей войны, где все участники, даже оба глаза, тянут каждый в свою сторону, и только нос и подбородок подают надежду на сближение.

Миссис Кэндэр. Ха-ха-ха!

Сэр Питер Тизл (в сторону). Боже милосердный! Особа, с которой они обедают по два раза в неделю!

Леди Снируэл. Фи, какие вы оба противные злюки!

Миссис Кэндэр. Нет, я вам не позволю так смеяться, потому что разрешите вам сказать, что миссис Огл…

Сэр Питер Тизл. Простите, сударыня, но языки этих добрых джентльменов все равно ничем не остановить. И все же, миссис Кэндэр, если я вам скажу, что дама, которую они обижают, близкий мой друг, вы, надеюсь, не станете ее защищать.

Леди Снируэл. Ха-ха-ха! Хорошо сказано, сэр Питер! Но вы жестокий человек — вы слишком флегматичны, чтобы язвить самому, и слишком раздражительны, чтобы терпеть чужое остроумие.

Сэр Питер Тизл. Ах, сударыня, истинное остроумие всегда сродни добродушию. Они ближе, чем это вам кажется.

Леди Тизл. Вы правы, сэр Питер. По-моему, они в таком близком родстве, что никогда не могут соединиться.

Сэр Бенджамен Бэкбайт. Не лучше ли предположить, сударыня, что это муж и жена: их редко видишь вместе.

Леди Тизл. Сэр Питер такой враг злословия, что готов был бы его запретить парламентским актом.

Сэр Питер Тизл. Что ж, сударыня, если бы парламент признал, что игра чужой репутацией не менее предосудительна, чем потрава чужого луга, и принял закон о защите доброго имени, я уверен, что многие были бы благодарны ему за такой билль.

Леди Снируэл. О боже мой! Сэр Питер! Вы хотите нас лишить наших привилегий?

Сэр Питер Тизл. Да, сударыня, и тогда никто не имел бы права убивать честь и топить репутации, кроме присяжных старых дев и разочарованных вдов.

Леди Снируэл. Вы просто изверг!

Миссис Кэндэр. Но, я надеюсь, вы не были бы так суровы к тем, кто только передает то, что слышал?

Сэр Питер Тизл. Я бы и к ним применил коммерческий закон; и во всех тех случаях, когда по рукам ходит клевета и пустивший ее в оборот не разыскан, пострадавший получал бы право взыскания с любого передатчика.

Крэбтри. Я, во всяком случае, убежден, что не бывает сплетен, ни на чем не основанных.

Сэр Питер Тизл. Ах, девять десятых злостных выдумок основаны на каком-нибудь комическом преувеличении.

Леди Снируэл. Mesdames, [16] не перейти ли нам в соседнюю комнату за карточный стол?

Входит слуга и говорит на ухо сэру Питеру Тизлу.

Сэр Питер Тизл. Я сейчас к ним приду. (В сторону.) Скроюсь потихоньку.

Леди Снируэл. Сэр Питер, вы же не собираетесь нас покинуть?

16

Мадам, сударыня (франц.).

Сэр Питер Тизл. Пусть ваша милость меня извинит: меня вызывают по неотложному делу. Но здесь остается моя репутация. (Уходит.)

Сэр Бенджамен Бэкбайт. Надо сознаться, леди Тизл, что ваш супруг и повелитель презабавное существо. Если бы он не был вашим мужем, я бы рассказал про него такие вещи, что вы посмеялись бы от души.

Леди Тизл. О, вы этим не стесняйтесь! Расскажите, что вы знаете. (Уходит к остальным в соседнюю комнату.)

Джозеф Сэрфес. Мария, я вижу, вам тягостно это общество.

Мария. Еще бы не тягостно! Если высмеивать немощи или несчастия людей, которые нас ничем не обидели, значит, быть остроумным или веселым, то да пошлет мне небо двойную долю скудоумия!

Джозеф Сэрфес. В сущности, это не такие уж дурные люди, как может показаться, — злобы в душе у них нет.

Мария. Тем недостойнее их поведение; единственное, что, по-моему, могло бы извинить необузданность их языков, это врожденная и неудержимая озлобленность ума.

Джозеф Сэрфес. Несомненно, сударыня. И я всегда считал, что говорить про других злую правду ради простой забавы гораздо предосудительнее, чем искажать истину из чувства злобы. Но почему, Мария, вы так добры к другим и только со мной суровы? Неужели самой нежной страсти должно быть отказано в надежде?

Мария. Зачем вы снова меня мучите такими разговорами?

Джозеф Сэрфес. Ах, Мария, я знаю, вы не обращались бы так со мной и не противились бы воле вашего опекуна, сэра Питера, если бы этот беспутный Чарлз не был по-прежнему моим счастливым соперником.