Шляпс!

— И чьим же я голосом это скажу? Только своим! Подражать голосу Виктора Геннадьевича я не умею. Или мне проморгать это азбукой Морзе?

Но у Инны все было продумано.

— Вы будете говорить голосом Карабаса!

— Конечно! — подхватила Соня. — Как будто ты не хочешь выходить из образа!

— Да она вам даже и слова не даст сказать! — заверила Инна. — Я была у нее на пятиминутках, она одна на них говорит, а остальные молчат и кивают.

— Нет, нет, нет! И нет! — папа бешено замотал головой, словно собака, отряхивающаяся после купания.

— Тогда Виктора Геннадьевича уволят, — Инна обреченно понурилась.

— Ну пап!

К этому моменту вокруг них стоял уже весь класс и канючил на разные лады:

— Ну дядь Леша!

— Ну Алексей Леонидович!

— Ну дядя Карабас!

Папа вздохнул:

— Может, все-таки лучше позвонить в милицию и сказать, что в школе заложена бомба?

— Ну пап!

— Ладно, ладно!

Папа спустился со сцены и обреченно пошел к выходу.

— Удачной охоты! — подбодрил папу Семен Семенович, когда они поравнялись.

— Не издевайся, — ответил папа.

Но у Семена Семеновича имелись в запасе и другие напутственные слова.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанское! — прокричал он в спину папе. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Со щитом или на щите! Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой!

Последнее, что услышал папа, перед тем как выйти из актового зала, было:

— Ни о чем не волнуйся! Если что, я позабочусь о твоей семье!

— Гляди, что у меня для тебя есть! — Костик протянул Соне тетрадный листок, сложенный пополам.

— Как ты догадался? Я как раз хотела куда-нибудь выплюнуть жевачку!

— Вот еще! Не для того я выуживал этот важный документ из мусорного ведра, чтобы он там снова оказался.

— Фу!

— Не бойся! — Костик потер листок о зад штанов. — Вот, все микробы счищены!

— Так ты их только разозлил!

Тем не менее Соня брезгливо развернула листок и прочла:

 Ты сидишь впереди меня (Кроме пенья, где ты сидишь сзади), И я жду наступления дня, Когда нас с тобой рядом посадят. На уроках на всех бы тогда (Кроме пенья, такой уж порядок), Я бы рядом с тобой был всегда! (На физре, правда, тоже не рядом.) (И не рядом еще на труде.) Но пока все уроки так длинны! И покоя мне нету нигде! Мы за разными партами, Инна!

— Ну как? — спросил Костик, дождавшись, когда Соня дочитает.

— Ты влюбился в Инну!

— Как видишь, я настолько сошел с ума от любви к ней, что у меня даже почерк изменился. Узнаешь на чей?

— Почерк не знаю, но знаю одного человека, который считает, что может писать стихи.

Тут они оба обернулись и посмотрели на Дениса, который в этот момент глядел на Инну, видимо, досочиняя следующее четверостишие, в котором он уточнял, что на английском они тоже не смогут сидеть вместе, так как записаны в разные группы.

— А почему он его выкинул?

— Это же черновик, что, не видишь? Я видел, как он с него в тетрадь свою начисто переписывает. Я думал, это его домашка по математике, вот и вытащил из мусорки.

Соня снова взглянула на листок. На полях, как в рукописях Пушкина, красовались быстрые рисунки — профили танков и виньетки взрывов. Можно было разглядеть и зачеркнутые варианты отвергнутых строк. «И когда ты стоишь у доски/ <неразборчиво> до гробовой доски».

Костик взял у Сони листик, аккуратно сложил и спрятал в карман.

— Когда он прославится, я на этом разбогатею.

— Продашь стихотворение на аукционе?

— Нет, буду им его шантажировать.

— А давай подкинем его Инне. Мне так ее всегда жалко. Никто с ней не дружит.

— Ну давай тогда их лучше подружим.

— И как, интересно, ты это сделаешь?

— Всегда можно что-нибудь придумать. Было бы желание.

Желание у Сони было.

К чести Анны Степановны стоит отметить, что ее пятиминутки всегда шли всего лишь пятнадцать минут, поскольку устраивались на большой перемене после третьего урока.

Папа, спрятавшись за фанерную тумбу с плакатом «Умей действовать при пожаре», подождал, пока в кабинет набьется побольше учителей, и только потом вошел. Его расчеты не оправдали себя — единственное свободное место оказалось рядом со столом директрисы.

— А вот и наш Карабас пожаловал! — поприветствовала папу Анна Степановна.

Папа выдохнул. Он боялся, что ему придется представляться, и не знал, как это сделать. Ну не говорить же: «Это же я — Виктор Геннадьевич, просто в гриме».

Папа занял пустовавший стул. Учитель физкультуры, сидевший рядом, осклабился и весело подмигнул. В ответ папа кивнул. Физрук был в пиджаке, галстуке, но со свистком на шее.

— Сегодня у нас на пятиминутке присутствует дорогой гость, — торжественно начала Анна Степановна. — Познакомьтесь, наш выпускник — Ростислав Борисович.

Учителя дружно посмотрели на Ростислава Борисовича, расположившегося по правую руку директрисы, прямо напротив папы. Ростислав Борисович, не вставая, раскланялся. Он все так же был в темных очках.

— Все мы помним Ростислава! — продолжила Анна Степановна. — Когда-то он бегал по коридорам нашей школы, а вот теперь стал большим человеком! Работает на телевидении!

— И теперь бегает по коридорам там! — хихикнул папе на ухо учитель физкультуры и ткнул папу кулаком в бок.

— Виктор Геннадьевич… Виктор Геннадьевич!

Папа не сразу понял, что директриса обращается к нему.

— Виктор Геннадьевич, сфотографируйте нам Ростислава Борисовича. У нас есть специальный стенд «Ими гордится школа», — пояснила Анна Степановна гостю. — Вы станете его украшением! Виктор Геннадьевич! Ну что же вы!

Папа, вздрогнув, судорожно полез под пижамные штаны Карабаса, вытащил из кармана джинсов телефон и, держа его на вытянутой руке, подошел к Ростиславу Борисовичу.

Ростислав Борисович медленно снял очки и милостиво дал себя сфотографировать. Папа снова сел.

— О! Новый телефон? Поздравляю! — шепнул папе физкультурник и ткнул кулаком под ребра.

Папа мельком глянул на Анну Степановну, и у него перехватило дыхание. Директриса смотрела на него взглядом, которым удостаивают гостя, второй раз за визит севшего на вашу любимую кошку. «Всё! Догадалась!» — убито решил папа.