Шляпс!

Анна Степановна с трудом переварила шокирующую информацию.

— Но вы же учились у нас! — все еще надеясь на лучшее, сказала она.

— Я и в сто пятьдесят седьмой учился. И гораздо дольше.

Анна Степановна покачнулась.

— Но это, естественно, не значит, что у меня какое-то предвзятое мнение, — поспешил заверить Ростислав Борисович. — С таким же успехом победить в конкурсе может и ваша школа. Или еще какая.

— Что ж, хочется в это верить, — выдавила из себя Анна Степановна, которой слабо в это верилось.

Атмосфера легкой торжественности, царившая на пятиминутке, быстро рассеивалась. Анна Степановна подобрала со стола ручку и направила ее на папу, как будто целясь перед выстрелом.

— Виктор Геннадьевич, — папа напрягся. — Я рада, что вы активно привлекаете родителей, но почему они у вас все с прибабахом? Один сидит с ногами на кресле, показывая дурной пример детям, другой вообще… Я попросила его минуту побыть в кабинете, пока меня нет, а он залез в мой компьютер и напечатал какую-то ахинею. Какой-то шляпс! Прямо в тексте моего доклада! Это как вообще понимать? Это он пошутить так хотел? Или, наоборот, хотел мне помочь? А знаете, что он мне сказал? Он сказал, что это не он всю эту тарабарщину напечатал, а ворона. Ворона! А вы потом этого ненормального — будем называть вещи своими именами — оставили одного с классом! Да он же что угодно мог вытворить! Ну что вы молчите? Боитесь, борода отклеится?

Папа кивнул.

— Очень смешно, Виктор Геннадьевич, очень смешно… Это не смешно, — попутно приструнила Анна Степановна захихикавшего физрука и обратилась ко всем учителям. — Между прочим, к нам сегодня пожалуют и другие важные гости. Из РОНО.

Учителя заёрзали.

Анна Степановна была против показухи и никогда не объявляла заранее о предстоящих проверках. Учителя давно привыкли к этому и каждый раз привычно вздрагивали.

— Не волнуйтесь, это по мою душу, — загадочно пояснила Анна Степановна. — Я запланировала, что сначала мы с ними посмотрим спектакль, а потом, получив заряд веселья, займемся делами. Не подведите меня. Что ж… Виктор Геннадьевич, перепоручаю вам нашего гостя. Конечно, очень жаль, что Ростислав Борисович не может остаться с нами после спектакля, но до начала еще есть время. Познакомьте его пока с нашими юными актерами. Они с таким нетерпением ждали этой встречи. Надеюсь, они ему все-таки успеют показать свои номера, и Ростислав Борисович сможет составить о наших детях более полное представление. Да и они потом не будут так волноваться на сцене, узнав его поближе.

Анна Степановна встала. Папа и Ростислав Борисович тоже поднялись с мест.

— Жаль, конечно, что вы, Ростислав Борисович, не испытываете к нашей школе тех же трепетных чувств, какие мы все испытываем к вам и к вашей передаче. Да, не так я представляла нашу встречу. Когда вы по телефону сказали, что учились у нас, я… Ну да чего уж теперь. Всё! Не буду вас задерживать.

Когда папа с Ростиславом Борисовичем вышли, Анна Степановна подняла учителя физики и заставила его объясниться, почему он решил показать на уроке эксперимент по бросанию в кока-колу таблеточек ментоса. Опыт с фонтаном газировки произвел такое неизгладимое впечатление на учеников, что они повторили его самостоятельно на следующий день. В результате чего пол в коридоре у раздевалки стал таким липким, что к нему намертво приклеились два первоклассника. По крайней мере, так они объяснили свое опоздание на урок.

— Где мой кулон с аметистом? — неожиданно прервала она покаянную речь физика. — У меня на настольной лампе висел кулон. Где он? Где мой кулон?!

— Сурова она у вас, — сказал Ростислав Борисович, когда они с папой оказались в коридоре.

— Зря вы про сто пятьдесят седьмую сказали! — рявкнул в ответ папа. Он так долго готовился отвечать голосом Карабаса, что прорычал эти слова.

Ростислав Борисович от неожиданности резко отшатнулся, и ему даже пришлось поправлять съехавшие с носа солнечные очки.

— Прошу прощения, — извинился папа. — Издержки роли.

— У сто пятьдесят седьмой очень хороший спектакль был. Чего бы мне было и не сказать про это?

— Говорить директору школы, что другая школа лучше, это как говорить одной женщине, что другая лучше. Тем более если директор — женщина.

— Давайте, поучите меня еще.

— Прошу прощения, — сказал папа. — Издержки воспитания.

Оставшийся путь они прошли в молчании.

А в актовом зале жизнь била ключом.

Митрофан, надев на голову черный целлофановый пакет, ходил по сцене, расставив руки. От него во все стороны шарахались куклы и лягушки, врезаясь друг в друга, смеясь и визжа. Лягушки раскраснелись и уже мало чем отличались от румяных кукол. Тем более что из-за беготни с ободков на головах лягушек пооблетали последние уши.

Андрей Михно играл на пианино «Собачий вальс». За последние десять минут мелодия исполнялась Андреем в сорок восьмой раз, так что он уже почти не допускал ошибок. Однако насладиться его отточенным бренчанием слушатели не могли. Всё за тем же фортепиано слева и справа от Андрея стояли Сережа и Миша. Изо всех сил ударяя по клавишам, каждый из братьев наяривал что-то свое.

Посреди сцены, уворачиваясь от Митрофана и отталкивая от себя кукол с лягушками, стоял Сашка Пилишвили в одном левом сапоге. «Где мой сапог?! Верните сапог, гады! — вопил он. — Это отцовский сапог! Папка вас убьет!»

Всю репетицию Сашку донимало что-то мелкое и колкое, катавшееся по дну правого сапога. Наконец, дождавшись перерыва, Сашка снял левую ботфорту и попробовал вытряхнуть досаждавшую его колючую мелочь. Но не тут-то было. Как он ни тряс сапог — из него ничего не появлялось. Сашка чувствовал, как в недрах сапога подпрыгивает, шебуршит и перекатывается неведомая ерундовина, но выманить ее наружу не мог. Устав от бесплодных усилий, он поднял сапог перед собой и заглянул в него, словно в подзорную трубу. Тут же у его лица промелькнула какая-то зеленая козявка и нырнула прямехонько в левое голенище. Сашка вздохнул, отставил правый сапог, снял левый и начал все сначала. Когда помеха (которая оказалась головой солдатика) все-таки была извлечена, выяснилось, что правый сапог пропал.

И вот теперь Сашка надрывал глотку криками: «Где мой сапог! Верните сапог!» Сперва к его воплям присоединился верный товарищ Юра Кондаков, но потом от ора у него закружилась голова, и он убежал рыскать по сцене и зрительному залу в поисках исчезнувшего сапога.

Маша Сумкина с Кристиной Поповой, взявшись за руки, кружились под музыку, звучащую у них в наушниках. И естественно, подпевали. Маша пела песню «Чужие губы в твоем окне» дуэта «Фобос и Деймос», а Кристина — «Обними меня в лифте» того же коллектива. Не подпевать любимым песням, если ты в наушниках и у тебя прекрасное настроение, — выше человеческих сил. Но и слушать со стороны это пение — тоже выше человеческих сил.

Костик танцевал лезгинку. Ну, лезгинку в его понимании.

Две неустановленные лягушки строили копию пирамиды Хеопса из портфелей, рюкзаков, сумок и пакетов.

В общем, ничего особенного в актовом зале не происходило, но папа так давно не бывал на школьных переменах, что ему показалось, будто он попал зоопарк во время землетрясения.

Папа подошел к Семену Семеновичу, с довольной улыбкой снимавшему всю эту вакханалию на камеру, и дернул его за рукав.

— Отстань, я тебе говорю, — сказал Семен Семенович. — Не сейчас!

— Алё! — более внятно объявил о своем присутствии папа.

Семен Семенович оторвал глаз от видоискателя камеры.

— А, это ты. И вы, — добавил Семен Семенович, увидев рядом с папой Ростислава Борисовича. — Я думал, это опять кот Базилио.

Пару минут назад Юра Кондаков подходил к Семену Семеновичу и настойчиво упрашивал отмотать назад видеозапись, чтобы проверить, не попал ли случайно в кадр злоумышленник, укравший Сашкин сапог.

— Что тут у тебя творится?!

— Не боись! Всё под контролем. Надо же дать детям расслабиться перед спектаклем. Хе-хе.